Страница 25 из 122
— Государь, в лице молодого Пушкина словесность наша, а может быть, и европейская потеряет слишком много, если вы, ваше величество...
Александр Павлович сделал жест рукой, как бы предостерегая от того, что могло стать тяжело им обоим.
— Если вы, государь, снисходительно не простите ему вещи поистине непростительные, он погибнет. Талант его по крайней мере погибнет, и душа зачерствеет в ошибках, уже сейчас очевидных... — Карамзин вздохнул, защищать Пушкина ему было трудно. — Ни в коей мере выходки его не заслуживают оправдания. Одна только снисходительность зрелого возраста, а также милость монаршая (Карамзин особо наклоном головы подчеркнул это важное слово) могут предать их забвению...
Ещё раз глубоко вздохнув, уже голосом другим, быстрым, твёрдым, добавил:
— Я взял с него слово не писать ничего, что могло бы возбудить недовольство правительства.
Он не уточнил: два года не писать. А там, очевидно, была надежда — образумится. Но царю не следовало говорить о сроках, которые могли показаться дерзким и раздражающим условием, поставленным отнюдь не Карамзиным, но самим поэтом.
Александр Павлович смотрел на Карамзина тихими глазами. Однако решение уже созрело. Вместе с настойчивостью Жуковского, с доводами Каподистрии сегодняшний визит Историографа решал дело. Хотя, видит Бог, прощать или даже снисходительно полупрощать Пушкина царю не хотелось.
...Мальчик, писавший колкие эпиграммы на знакомых актрис и неугодных ему литераторов, воспевавший с одинаковым рвением любовь и смерть, а также с недопустимой дерзостью распустивший в списках какие-то крамольные строки, такой мальчик из Пушкина не получался. Нечто иное, а именно надежду отечественной словесности, чуть ли не будущую славу России, склонны были видеть в нём те, кто в значительной мере определял общественное мнение. Император же хотел хорошо выглядеть в глазах общества по-прежнему. Так решилась южная ссылка поэта. Он должен был попасть прямо в руки, в ежовые рукавицы генерала Инзова, честностью, пунктуальностью известного службиста, человека к тому же необычной, даже чудаковатой скромности.
...Встреча Пушкина с Раевскими, поездки в Каменку, знакомство с южными декабристами, служба у Инзова, в Кишинёве, любовь к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой[63] — другая страница его биографии. Здесь мы касаться её не будем. Но пребывание Пушкина в Одессе под началом Воронцова снова привело поэта к царю, к заботе царя о том, чтоб поэту опять стало как можно хуже.
Надо сказать, никаких новых, серьёзных поводов для последующего тяжёлого наказания Пушкин на сей раз не давал.
Он ухаживал за Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой? Да, но не он один за ней ухаживал, не его одного она одаривала многообещающей и, как вспоминают современники, пленительной улыбкой. Причём ухаживание поэта по меркам того времени можно было назвать скорее робким, чем дерзким. А любовь — страдальческой.
Он не любил графа Воронцова, генерал-губернатора Новороссии? Но что стоит нелюбовь чиновника всё того же десятого класса к генералу, графу, наместнику царя на юге России и так далее?
...Воронцов был фигура не менее сложная, чем его патрон: Лев Толстой, определяя его лицо лисьим, а характер честолюбивым и тонким, пишет о князе: «Он не понимал жизни без власти и без покорности». Свидетели, достойные всяческого доверия, видели в нём человека, «ненасытного в тщеславии, не терпящего совместничества, неблагодарного к тем, которые оказывали ему услугу, неразборчивого в средствах для достижения своей цели и мстительного донельзя».
...Об Александре I ходила после его смерти следующая легенда. Будто бы в Таганроге умер не он, а забитый палками солдат (бывший семеновед), до того похожий лицом и сложением на царя, что получил в гвардии кличку: Александр II. Царь случайно, выйдя утром один на прогулку, оказался свидетелем экзекуции, о сущности которой, естественно, знал, против которой отнюдь не возражал, и вот, несколько ослабленный болезнью и годами, — увидел. Не сразу, но до него дошёл ужас благословлённого им метода... В результате раздумий, укоров совести — так говорит легенда — царь вышел из своей царской роли и последующую жизнь жил под именем Фёдора Кузьмича, старца. А в гроб, доставленный торжественно в Петербург, был вместо него положен засеченный солдат с таким же круглым лицом, с такими же редеющими на макушке волосами.
...О Воронцове же передавался рассказ, записанный впоследствии Владимиром Соллогубом[64]. Однажды, кажется, это было на Кавказе, к нему привели какого-то иноверца. Никакой вины, тем более доказанной, за ним не числилось, речь шла о дележе земель, не о нападении. Когда этого человека, дитя гор и свободы (как тогда говорили), стали допрашивать, он страшно испугался, руки задрожали.
— Да что вы, право, мой друг, — обратился к нему англоман Воронцов. — Принесите ему воды. Он не в себе.
Воды принесли, а допрос был прерван какими-то внешними обстоятельствами. Вспомнил об иноверце один из чиновников вечером и спросил графа: а что делать с тем, запертым в чулане?
— Как что? — холодно изумился граф. — Повесить!
Пусть это тоже легенда, но любая легенда от чего-то ведь отталкивается. Существует капля истины, её порождающая. Однако два «либерала», давшие повод к сочинению столь не похожих легенд о себе, по отношению к Пушкину проявили трогательное единомыслие. Возникает даже вопрос: а не догадывались ли они, не предчувствовали, что в истории им суждено остаться с тем клеймом, какое на каждого из них поставил поэт? Без этого трудно объяснить всю меру ожесточённой, скажем: нелюбви, чтоб не употреблять слово ненависти, которую Александр I и Воронцов питали к Пушкину, а ведь по возрасту они годились ему в отцы, и оба любили демонстрировать снисходительность...
Если бы ревнующий Воронцов счёлся с Пушкиным, как частное лицо... Но тут встаёт вопрос: а как это могло разрешиться? Дуэлью? Нелепо представить генерал-губернатора, не слишком молодого, невозмутимого, делящимся в несоизмеримую, субтильную фигурку поэта. Даже простой скандал с неуважительной и громкой бранью в лицо молодому человеку, отмеченному вниманием Елизаветы Ксаверьевны, даже такой скандал с участием Воронцова вообразить нельзя...
Каждый действует в этой драме согласно нраву и положению. Пушкин пишет эпиграммы, которые вряд ли дошли до Воронцова, пока поэт был в Одессе. Воронцов пишет доносы, адресуя их Карлу Васильевичу Нессельроде.
...Между тем своим чередом в Москве распечатывается и прочитывается полицией письмо Пушкина к кому-то из друзей. В нём, в частности, говорится: «Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пёстрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма[65]. Здесь англичанин глухой философ, единственный умный афей, которого я ещё встретил».
Обвинение в безбожии по тем временам — обвинение серьёзнейшее. Возможно, его одного было бы достаточно, но Воронцов подогревал ситуацию: «Основной недостаток г. Пушкина — это его самолюбие. <...> Удалить его отсюда — значит оказать ему истинную услугу. <...> По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство испросить распоряжений государя по делу Пушкина».
Нессельроде поспешил, разумеется, передать просьбу царю.
Говорят, по-настоящему ожесточённым врагом Пушкина и в более поздние годы К. В. Нессельроде не был. А всё-таки, кажется, не любил поэта довольно приметно. Хотя бы потому, что как ему было любить неисполнительных вольнодумцев?
А что же царь тех мест? С которым рядом теперь уж точно стоял пучеглазый карлик, сильно затянутый в парадный мундир? И почти сокрушённо вздыхал: вот вам и Пушкин! А вы-то, государь, надеялись... Потому что исходили исключительно из движений вашего несравненного сердца... Между тем, как шалопай этот вовсе не безобиден, ибо влияет на общественное мнение. Нам это ни к чему.
63
...любовь к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой... — Воронцова Елизавета Ксаверьевна (урожд. Браницкая; 1792—1880). С 1819 г. жена М. С. Воронцова (см. коммент. № 11). Пушкин познакомился с ней не ранее 6 сентября 1823 г. в Одессе и часто посещал её салон. Их общение продолжалось до конца июня 1824 г. По свидетельству современников и признанию самого поэта, он был увлечён Воронцовой. С нею связаны стихотворения: «Всё кончено: меж нами связи нет...», «Приют любви, он вечно полн...» (1824), «Храни меня, мой талисман...», «Сожжённое письмо», «Всё в жертву памяти твоей...» (1825). Можно также предположить о встречах Пушкина с Воронцовой в её приезды в Петербург.
64
...записанный впоследствии Владимиром Соллогубом. — Соллогуб Владимир Александрович (1813—1882) — граф; писатель, автор «Воспоминаний», в которых описал встречи с Пушкиным. Они познакомились в 1831 г., когда только что женившийся Пушкин жил в Царском Селе. В начале 1836 г. между ними произошло столкновение из-за сплетни, едва не кончившееся дуэлью. Соллогуб тогда был в командировке в Твери, и переговоры велись по почте. Однако благодаря П. В. Нащокину противники помирились.
65
...беру уроки чистого афеизма... — Афеизм — то же: атеизм.