Есенин

Переулок вывел их на просторную улицу. Есенин увидел в сумерках огромное здание, занимающее почти весь квартал. Широкие окна пылали. Из ворот густо, тесной толпой выходили люди, разъединялись — одни направо, другие налево — и пропадали в вечерней полутьме.

   — Что это там такое? — Есенин кивнул на освещённое здание.

   — Типография Ивана Дмитриевича Сытина, — ответил отец. — Книги здесь печатаются. Громадное это дело — на всю Россию...

«Так вот она какая, фабрика Сытина», — подумал Есенин. Он не раз встречал на книгах: «Книгоиздательство И. Д. Сытина», «Отпечатано в типографии И. Д. Сытина»...

   — В девятьсот пятом спалили её дотла, — объяснял отец. — Сам видел, как горела... Заново отстроили. Говорят, ещё лучше стала: и помещение больше, и машины новые из-за границы доставили. Работа идёт полным ходом. Знакомых у меня там много, в магазин заглядывают часто, в чайной иной раз встретишь...

Совсем стемнело. Вдоль улицы зажглись редкие фонари, скупо разливали желтоватые и тусклые лужицы по мостовой. Отец и сын вошли в чайную.

Здесь было шумно и людно. Столы были стиснуты распаренными, потными телами. От столов вздымался к потолку дым и пар, зыбился над головами, и казалось, что лампочка качается то вверх, то вниз, как бакен на окских волнах.

В углу на небольшом дощатом помосте, на табуретке восседал подвыпивший гармонист. Нелепо улыбаясь, он выводил что-то тягучее, жалостливое.

Пробивая плотную, чадную синь, сверкал начищенными округлыми боками огромный многовёдерный самовар. Между столов, огибая сидящих, шныряли безмолвные половые с подносами в руках и полотенцами через плечо.

   — Опоздали, — пожалел Александр Никитич. — Все столы заняты. Вот неудача! Пойдём в другое место...

В это время из глубины чайной его окликнули:

   — Александр Никитич! Пробирайтесь сюда!..

Из сумрака придвинулся к ним высокий человек в синей полосатой косоворотке с расстёгнутым воротом. Пряди длинных волос сползали ему на щёки, на очки в железной оправе, и он привычным жестом закидывал их назад.

   — У нас найдётся место...

   — Я не один, — сказал Александр Никитич. — Со мной сын...

Волосатый человек, от которого слегка попахивало спиртным, сверху вниз сквозь очки осмотрел молодого Есенина.

   — Херувимчик. Васильки во ржи. Идёмте. Потеснимся малость...

Есенин признавал в отношениях простоту, но не терпел панибратства, в друзья ни к кому не навязывался и сам к новым знакомым относился настороженно. И он наговорил бы сейчас этому волосатому дерзостей за его «херувимчика». Но улыбка незнакомца была такой беззлобной, располагающей, что Есенин невольно ответил на неё улыбкой. «Занятный тип, — подумалось ему. — Должно быть, из вечных студентов».

   — А вы кто будете, позвольте полюбопытствовать? — спросил Есенин.

   — Я? Я из лучшей части человечества, — ответил длинноволосый несколько наигранно. — Я странник на путях жизни, неутомимый искатель истины и справедливости. И странник, по всему видать, вечный, никогда не встречающий справедливости, ибо её на этом свете нет.

Александр Никитич, точно оберегая сына от сомнительных мудростей, попробовал урезонить волосатого странника:

   — Владимир Евгеньевич, вы опять за своё... Мы покушать пришли, а не слушать ваши россказни. Я их уже слышал, а сыну они ни к чему... Неугомонный вы, никогда по-человечески не побеседуете, всё норовите занозы всадить. Беда с вами!..

Волосатый радушно протянул младшему Есенину руку.

   — Воскресенский. Корректор из типографии Сытина. — Он кивнул в сторону большого здания, стоящего напротив чайной. — А вас как звать, юноша?

   — Сергей.

Они прошли в глубину помещения к столу, за которым сидело ещё двое таких же, как Воскресенский, косматых и подвыпивших. Графин с водкой был окружён гранёными стопками, на тарелках — селёдка, колбаса, хлеб. Александр Никитич и этих знал и поздоровался с ними за руку, уважительно.

   — Всё веселитесь, ребята, попиваете, и горя вам мало...

Чёрный и носатый, как грач, отозвался:

   — Горе у того, Александр Никитич, у кого забот по горло. А у нас какие заботы? Посидеть в кабачке, порассуждать с друзьями, вот и всё.

   — Оно и видно...

В чайной стоял гомон, прорывались внезапные, то басистые, то визгливые, вскрики, возникала вдруг песня и тут же обрывалась, и говорить поневоле приходилось громко.

Александру Никитичу освободили место, Есенин приткнулся на краешек стула рядом с Воскресенским, тот обнял его, придвигая плотнее к себе; в сизой табачной мгле лицо его будто расплылось вширь, волосы взлохматились ещё больше, а стёкла очков поблескивали ярче.

   — В Москве первый раз?

   — Первый, — ответил Есенин.

   — Это хорошо: значит, всё ещё впереди. Незнакомый город вроде книги, впервые взятой в руки, — не знаешь, про что в ней написано, и хочется скорее прочитать...

   — Люди — тоже книги, — изрёк человек, похожий на грача, чёрный и носатый.

Воскресенский тотчас подхватил:

   — Верно! Каждый человек — это, брат, книга, написанная природой. Иной раз до слёз обидно бывает, господа, на авторшу этих книг — не очень-то старалась над своими произведениями, поленилась: эх, сколько же выпустила она книг скверных, лживых, жестоких, глупых, просто бездарных... Но попадаются среди огромных этих тиражей экземпляры выдающиеся — по глубине содержания, по красоте изложения, по дерзости мысли. Природа тут не поскупилась, не пожалела своего гения... Да, брат, есть такие личности, такие умы — гиганты! — что гордостью сердце занимается, оттого что живёшь в одно время с ними, ходишь по земле. Вы любите читать книги?

   — Люблю, — ответил Есенин. — Очень.

Александр Никитич принял от полового чайник, стаканы с блюдцами, налил чаю, пододвинул хлеб, колбасу.

   — Ешь, сынок... А вам, Владимир Евгеньевич, скажу, что он не только книги читает, но и сам пишет...

Заявление отца удивило Есенина: в словах его слышались и ирония сожаления, и в то же время похвальба, даже хвастовство.

   — Он стихами балуется, — продолжал отец. — Бумагу марает без устали, будто заговорённый кем или заколдованный...

Воскресенский откинулся и взглянул на Есенина как бы издали.

   — Ну конечно же стихами! — воскликнул он восхищённо, точно раскрыл тайну. — А я при первом же взгляде на вас подумал что-то в этом роде, но точного определения не вывел. Ах, господа, люблю поэтов, забавный народ! И давно пишете?

   — Давно.

Воскресенский всё так же, откинувшись, радостно улыбаясь, смотрел на Есенина.

   — Скажите, Сергей Александрович, вам уже говорили, что у вас какая-то необыкновенная голова, светлая, от неё свет исходит...

   — Говорили, — Есенин осторожно отхлебнул из стакана чаю.

   — Я так и подумал... — Воскресенского вдруг взбудоражила какая-то мысль, и он ещё более оживился. — Хотите, Серёжа, я вас познакомлю с настоящим поэтом? С таким, кто печатается...

   — Я буду вам признателен, Владимир Евгеньевич.

   — Белокрылов Иван Алексеевич[20]. Знаете такого, читали?

   — Читал... Он пишет в основном для детей. Читал «Кобзаря» Шевченко в его переводе.

Есенин был рад, что познакомился с таким интересным и понимающим человеком: Москва огромна, людей в ней пропасть, а случай послал ему именно такого, какой был нужен.

   — Вот и отлично, что читал!

Похожий на грача поднёс Воскресенскому наполненную стопку.

   — За вас, Сергей Александрович, за нового поэта! — произнёс Воскресенский возвышенно.

   — За поэта! — повторили друзья, выпивая.

   — Спасибо, — прошептал Есенин растроганно; он отодвинул от себя и стакан и хлеб с колбасой: есть уже не хотелось.

Александр Никитич строго выпрямился, взглянул на Воскресенского суховато и отчуждённо.

   — Это не солидно с вашей стороны, Владимир Евгеньевич, — выговорил он. — Вы ещё не прочитали ни одной его строчки, а уже нарекли его поэтом. Что это — недоразумение, или насмешка, или просто, извините, спьяна словами сорите? Нехорошо это, милостивый государь. Забивать подростку голову неприлично. Она и так у него забита чепухой...

20

Белокрылов Иван Алексеевич. — Под этим именем в романе выведен поэт, прозаик и переводчик Иван Алексеевич Белоусов (1863—1930). Помимо стихов и переводов, ему принадлежат интересные воспоминания о литературной жизни Москвы и Подмосковья конца XIX — начала XX в. Белоусов занимался активной издательской деятельностью, был одним из руководителей Суриковского литературно-музыкального кружка.