Есенин

Есенин толкнул Гришу локтем — слушай, мол, гордись; Гриша провёл языком по запёкшимся губам, пятна на щеках сделались ярче и горячей, он не отрываясь смотрел на Рудинского.

   — Вот что пишет господин Панфилов. — Рудинский поднёс листок близко к глазам. — «Учитель должен обладать истинной, нелицемерной любовью к детям, в то же время он обязан иметь и другие добрые свойства. Справедливость — одно из качеств наставника, посредством которого он может заслужить авторитет учеников, может иметь нравственное влияние. Твёрдость характера делает учителя устойчивым и последовательным в его действиях...»

Преподаватели незаметно обменялись взглядами — то ли подтверждали сказанное, то ли не соглашались.

   — Это вполне зрелые высказывания господина Панфилова, и с ним, мне кажется, нельзя не согласиться... — Рудинский отложил сочинения Гриши и взял другой листок. — Но признаюсь, больше всего меня обрадовало то, что среди вас есть юноши, посвящающие себя святому делу — поэзии! Я ознакомился пока что с поэтическими опытами двух воспитанников. Я даже невольно вспомнил Царскосельский лицей, где впервые блеснули дарования Пушкина, Дельвига и других.

«Не лицей у нас, а бурса, — мелькнуло у Есенина. — Только нет порки на «воздусях»...

Волхимер ещё туже поджал губы, озираясь на Евгения Михайловича...

   — Творчество Тиранова и Есенина различно, — продолжал епархиальный наблюдатель, — и по своей манере, и по своей направленности. Тиранова занимают темы, так сказать, гражданские, общественные, Есенина — любовь к окружающему, внутренний мир человека: он лирик. Должен вам сказать, что наличие стольких поэтов и с такими задатками едва ли встретишь в другой школе. И в этом, я уверен, заслуга Евгения Михайловича, он-то уж заметит в человеке искру Божию, а заметив, не пройдёт мимо... Пожалуйста, Тиранов, пройдите вот сюда, ко мне...

Тиранов, грубо расталкивая ребят, выдвинулся вперёд, остановился, исподлобья озирая присутствующих; чёрные волосики на верхней толстой губе зашевелились.

   — Пожалуйста, — разрешил ему Рудинский. — Приступайте. Мы вас слушаем...

   — «Разбитое стекло», — объявил Тиранов с вызовом и хрипло, с надрывом, как бы загибая голосом концы строчек, начал читать; прочитав это стихотворение, потёр о лацканы пиджака вспотевшие ладони, помедлил, дыша тяжело и отрывисто, глаза, небольшие и чёрные, прятались в норках под бровями.

   — «Рассвет», — объявил он и снова стал читать длинно и угнетающе, с подвывом; натужное подвывание оставляло тяжёлое впечатление.

   — Спасибо, — заторопился Рудинский, словно опасаясь, что последуют третье, четвёртое стихотворения. — Неплохо, Тиранов, только уж очень что-то мрачно, нет в стихах лёгкости, мало света, тепла.

Тиранов резко обернулся к нему:

   — А в жизни, вы думаете, много тепла и света? Как бы не так! Найдите вы в ней легкоструйный зефир!..

   — Но и ночи такой, беспросветной, какую рисуете вы, тоже ведь нет... — И, уклоняясь от объяснений, Рудинский сказал: — Садитесь, пожалуйста... Теперь я попрошу сюда господина Есенина.

Есенин, ловко обходя стоящих в проходе учеников, как-то чересчур стремительно очутился у стола, лёгкий, весь собранный, как птица перед полётом, и в то же время застенчивый, преисполненный торжественности.

Упоминание о Царскосельском лицее напомнило ему знаменитую встречу старого Державина и юного, начинающего жить в поэзии Пушкина. «Мне, конечно, далеко до Пушкина, — озорно подумал Есенин, едва приметно улыбаясь. — Но и Рудинский не Державин. А так — похоже. Поэтическое крещение, что ли...»

Рудинский с любопытством взглянул на светловолосого юношу и зажмурился — словно само небо плеснуло в лицо Есенину сверкающую голубизну, ярко зажгло глаза.

   — Удивительный отрок! — прошептал Рудинский, не в силах оторваться от голубых, чистейших озёр. — Прошу вас...

Есенин помедлил, вопросительно взглянул на старшего учителя.

   — «Звёзды», — подсказал Евгений Михайлович и упрямо кивнул. Есенин подчинился, хотя и ощущал некоторую неловкость...

начал Есенин тихо, точно шёл на ощупь, никого не замечая перед собой, — раздвинулись стены тесного помещения, и открылся мир во всей его безбрежности и неповторимости: земля в шумных рощах, исхлёстанная дорогами, уводящими за горизонт, пашни с зелёными всходами, весенние разливы рек, и над всем этим — высокое небо, усыпанное звёздами...

Голос его креп и наполнялся звоном; раскованный, он вопрошал, посягал на что-то, стремился в немереную ширь, томясь неясностью.

Евгений Михайлович Хитров, волнуясь, переводил взгляд то на чтеца, то на епархиального наблюдателя: проверял, какое впечатление производили на него стихи. Рудинский сидел, облокотись о стол, и, прикрыв глаза, покачивал в такт головой, точно слушал музыку.

«Конечно, тут не обошлось без влияния Михаила Юрьевича Лермонтова, — думал он. — «Тучки небесные, вечные странники...» Но ведь и то уже замечательно, что юноша тянется к автору «Мцыри», а не к третьестепенному рифмачу... Молод ещё, совсем молод...»

Закончив первое стихотворение, Есенин, не прерываясь, перешёл к другому. Голос уже не повиновался ему.

Окончив чтение, Есенин постоял так, не двигаясь, точно прислушиваясь к звону своего голоса, затихающему вдали, как в роще. Рудинский поднялся.

   — Ну, спасибо! — сказал он, искренне растроганный. Только что мелькнувшая мысль о подражании Есенина Лермонтову показалась необоснованной. Самородок!

Да ещё какой!..

   — Вы доставили нам большое удовольствие... У вас, милый мой, несомненный талант. Его надобно развивать, совершенствовать. — Он положил обе руки на плечи Есенину. Учащиеся смотрели на них не шелохнувшись; только под кем-то поскрипывала парта. — Не бросайте писать, из вас выйдет настоящий поэт. И у вас должна быть своя дорога в литературе. А жизнь вы любите, Есенин, вы жизнелюб. От этого в ваших стихах так много чувства, и не только тепла, но и страсти. Это замечательно! Стихи ваши хоть сейчас можно печатать...