Пятерка

— Берк! — Терри обернулся к ней. — Тебе хотелось когда-нибудь написать песню?

— Никогда. Не мое это дело.

— Несколько строчек написать могла бы. Добавить к тому, что Майк уже сделал. Все мы могли бы, и это может получиться…

Он замолчал, потому что понял, к чему клонит.

— Последняя песня, — договорил за него Кочевник. Исходная идея у него была, чтобы все вместе работали и не свалились в склоку, которая на его памяти отравила последние недели жизни не одной группы. Как повелитель своей группы, он хотел дать ей нечто выше и вне мясорубки концертов. И — дикая, отчаянная надежда — заставить передумать и Терри, и этого Гения-Малыша созданием того, что Берк называла (справедливо, быть может) «песня-кумбайя».

Но теперь эта идея смотрелась как план создать остающееся после Майка наследство, нечто такое, что будет жить дальше без него. Наследство, которому у него хватило храбрости положить начало. А от Майка это действительно потребовало храбрости — выйти из зоны комфорта и положить слова на бумагу.

Никто не любит, чтобы его отвергали, или смеялись над ним, или считали дурачком. Кочевник знал, чем рискуешь, когда кидаешься в дебри творчества, когда не ведаешь зачастую, куда идешь, но надеешься найти тропинку, которая выведет куда надо. Он сам много раз такое испытывал, как и Терри и Ариэль. Это страшновато — заблудиться в самом себе.

Но в сухом остатке это и есть та жизнь, которую он себе выбрал. Или которая выбрала его, тут непонятно. Всех их выбрала. Мирись с этим или нет, строй или ломай, сделай или сдохни, но мир живет дальше. Как живет сейчас без Майка.

— Мы должны ее закончить, — сказал Кочевник. — Все мы, каждый что-то добавит.

— Все? — нахмурился Джордж. — Я же тебе говорил, я совсем не умею!

— Попытаться можешь. Майк вот попытался.

— А смысл?

— Смысл в том, что пусть ты себя считаешь всего лишь менеджером, я тебя считаю весьма ценным членом коллектива. Пока ты не собрался и не ушел. Так что раз я в этой группе главный, я говорю, что ты какой-то вклад в песню внесешь. Какой — не важно. Две-три строки или два-три слова, но это будет коллективный труд. — Кочевник снял очки, чтобы можно было играть в гляделки с Берк. — Если это будет наша последняя песня в текущем составе — а я думаю, так оно и будет, — то я хочу, чтобы текст писали все. — Вдруг его осенила мысль, придавшая энергии: — Мы ее сможем сыграть на последнем концерте в Остине. Последнее выступление — последняя песня. Как вам?

— Бессмысленно, — возразила Берк. — Выйдет хаос и неразбериха.

— Майк, видимо, так не думал, — напомнил он. — Ты сказала, он тебе говорил, что это будет для нас хорошо.

— Да, только Майк уже не скажет, что он собирался с ней делать.

— Есть у меня кое-какие мысли, — сказала Ариэль, и все прочие замолчали. Кочевник знал, что пусть он в группе лидер и фронтмен, но творческое начало — Ариэль. — Я думала… может быть…

Ариэль была автором или соавтором почти семидесяти песен групп «Blue Fly», «The Shamans», «Strobe», «The Blessed Hours» и «The Five» — и все равно всегда несколько стеснялась общего внимания, будто опасалась, что, если сказать это вслух, оно может ее сглазить, отнять способность творить.

— Я думала, — продолжала она, потому что от нее ждали продолжения, — что Майк мог писать про музыкальный бизнес. Про ограничения, может быть. Про то, что песня должна быть не длиннее четырех минут. — Все знали, что музыкальные продюсеры редко выпускают синглы, которые крутятся дольше трех пятидесяти. — В смысле он хочет написать песню о мире и обо всем, что в нем есть, но ограничен четырьмя минутами. Или… или это про перемены, или про выбор.

Все слушали, что она скажет. В кондиционере что-то мерно хлопало, как отваливающаяся подошва.

— О переменах он… вот в каком смысле, — продолжала Ариэль. — За четыре минуты невозможно написать обо всем на свете, и чтобы уложиться, надо либо менять сам мир, либо воспринять его по-другому, и приходится выбирать… Погодите, дайте я попробую.

Она развязала кожаную сумку, вытащила ручку с лиловыми чернилами и собственный блокнот со стразами. Нашла пустую страницу, остановилась в раздумье, написала строчку, зачеркнула, написала снова, еще раз коротко зачеркнула что-то, и дальше лиловые чернила потекли без задержки.

— О’кей, — сказала она. — Вот как вам это в качестве следующей строки? — Она прочла вслух: — «О чем споешь, о чем смолчишь — решай, тут все, как в жизни, и не проще». — Подняв глаза, она увидела лицо Кочевника. — Черновик, самое начало, — сказала она, и он заметил, что сегодня глаза у нее синие — как море на той линии, где кончается континент и начинается таинственная глубина.

«Твирп… Твирп… Твирп…» — хлопало в кондиционере.

— Видишь? — Кочевник обращался к Джорджу, но имел в виду и Берк. — Что, трудно было?

Они не стали отвечать. Кочевник надел очки, Берк откинулась на сиденье, сложив руки на груди и закрыв глаза, Терри слушал свой айпод, а Джордж постучал по кондиционеру ладонью, помогая ему прокашляться.

Ариэль снова вернулась к песне. Она подумала, что нужно что-то после слов, «как в жизни, и не проще». Перед тем как переходить к следующей строфе, нужна еще строчка или две. Какое-то утверждение выбора или перемены. Краткое и решительное.

Что бы это ни должно было быть, сейчас его найти не получалось. Но время у нее есть. У них у всех времени полно. Завтра, послезавтра, на той неделе, но в нужный момент все сложится.

Она закрыла зеленый блокнот и свой тоже и отложила ручку. Посмотрела в окно на сверкающее голубое небо, на желтую землю с бурыми и серыми пятнами, на горную цепь на горизонте.

«Я прошла долгий путь, — думала она. — Все мы прошли, но в особенности я. — Она увидела отражение Кочевника в игре солнца и стекла. — Люблю этих ребят, они — моя семья. Люблю такими, как они есть. Что я буду делать без них?»

Потому что перемена и решение витали в воздухе. Решение Терри и Джорджа пойти своим путем и перемена, которую не остановить. Она уже началась, со смерти Майка. Джон и Берк попытаются собрать новую группу, с новым именем, и она с ними останется, но никогда уже не будет так, как сейчас. Не может больше быть. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, это она знала. Текущая вода не сохраняет следов.

Закрыв глаза от пылающего солнца, Ариэль увидела, что осталось позади: большой двухэтажный кирпичный дом с широким зеленым газоном и извилистой мощеной дорожкой, а в конце этой подъездной дорожки — белый «ягуар» и темно-синий «БМВ» с откидным верхом. Дом, который не был домом, потому что внутри она бродила из комнаты в комнату словно тень. В этом доме, среди людей, которые ее родили и воспитали и хотели на нее влиять, она была необязательным приложением. Они все друг другу подходили — отец, мать, старшие брат и сестра, — потому что говорили на одном языке, измеряли «благополучье — цифрою бабла, а счастье — шириной телеэкрана» (такую строчку она написала в одной из первых своих песен). Они всегда были страшно заняты. Дом яростных устремлений, где никогда не бывало тихо и спокойно и никогда не было времени для слабости и самосозерцания. Жизнь есть битва с конкурентами, битва имуществ и банковских счетов, и никакой другой жизни они не знали.

Но Ариэль была странной. В ней «вот этого не было», как часто повторял ее отец. Ленивая, без амбиций. Мечтательница, у которой время между пальцами течет. О да, она любила писать рассказы и стихи и подбирать на гитаре, но на самом деле… она была так тиха, так пассивна, могла слиться со стенкой, и даже не заметишь ее на пути, пока не споткнешься. Молодым успешным профессионалам нужны девушки живые, с шармом и общительностью. Да, всегда была надежда, что девушка очнется от летаргии или сомнамбулизма, или как оно там называется, и если она вообще как-то заинтересована в постановке голоса, она должна начать изучать оперные дисциплины. В конце концов, мадам Джордано говорила, что голос у нее податливый.

Сестра была ближе всех к ней по возрасту, но все-таки шесть лет бывают серьезным расстоянием. Брат ее, бостонский адвокат, приезжал редко, поскольку мать недолюбливала его жену, — ситуация, которая порождала споры между родителями, так как эта девушка была дочерью одного из партнеров Эдуарда Коллиера. Ариэль — нареченная Сьюзен, но взявшая новое имя от одной британской няни, которая в детстве играла ей на гитаре, — видела, как ее родители опускаются в хаос, в сценарий пьянства и ссор, и думала поэтому, что разлад между ними начался еще до ее рождения. Кажется, центром этого разлада был ее брат Эндрю. Но вспышки раздражения ничего не решали, сменяясь напряженным спокойствием, и Ариэль поняла еще в детстве, что отец и мать друг другу нужны для встречного обмена обвинениями, для взаимной компенсации каких-то тайных грехов или измен.