Страница 40 из 103
— Много может быть всяких причин. Люди вообще злы. Возможно, он требовал бесплатных сластей у вас в лавке. Ведь им, беднягам, так мало платят, что приходится добиваться расположения торговцев. Сейчас вы, вероятно, об этом забыли, но постарайтесь вспомнить, как вы пригрозили пожаловаться на него начальству.
— Я ни разу не видел у себя в лавке полицейского…
— Или, может, он запомнил вас еще тогда, когда вы нарушали британские законы…
Джаган со смехом отверг это предположение:
— В те времена мы не с полицией боролись, у нас были дела поважнее.
— Хорошо, тогда, возможно…
— К тому же Махатма Ганди учил нас не помнить зла… Все равно, полицейские тех дней сейчас уже стали дряхлыми старцами или умерли.
— А может, он когда-то поссорился с Мали. Полицейские, знаете, вообще не любят молодых людей, у которых есть автомобиль или мотороллер. Впрочем, все это просто разговоры. Адвокат вам скажет, что говорить. Мы полностью положимся на его совет. Одно совершенно ясно — на перекрестном допросе вы повторите то, что он вам скажет. Все будет зависеть от ваших показаний.
Джаган коротко ответил:
— Если то, что вы говорите, правда, истина восторжествует. Если же нет, я ничего не могу сделать.
— Нет-нет, не говорите так. Мы должны постараться вызволить Мали. Они могут приговорить его к двум годам по этому закону.
— Кто мы такие, чтобы вызволять или не вызволять? — спросил философично Джаган. Он полностью пришел в себя после первоначального потрясения и теперь говорил даже с некоторым злорадством, хотя голос его все еще был хриплым от горя. — Истина его вызволит, если то, что вы говорите, правда, — повторил он.
— Но адвокату надо будет все это сообразить и доказать, — сказал братец. — Свидетельскими показаниями. Сейчас он придумывает, как это сделать. Если он сумеет доказать mala fides[20] этого полицейского, мы сможем подать на него встречный иск, для того чтобы усилить нашу позицию.
Мысли Джагана приобрели наконец необычайную ясность. Он взглянул на свой узелок, легко поднял его с земли и сказал:
— Желаю всем вам удачи — вам, и вашему адвокату, и уважаемому клиенту, а также этому бедняге полицейскому, который имел несчастье остановить зеленый автомобиль. Только не ждите, что я буду принимать во всем этом участие. Не вмешивайте меня в эту историю. Забудьте обо мне, и я уйду, ни о чем вас не спрашивая.
— Но куда, куда вы идете? — спросил с тревогой братец.
— Поищу себе новое занятие — что-нибудь иное, чем то, что я делал шестьдесят лет подряд. Уйду куда-нибудь, забрав с собой только то, что унесет рука. Все, что мне нужно, в этом узелке…
— Включая чековую книжку, конечно, — заметил братец. — Это гораздо удобнее, чем носить с собой вещи. Куда же вы собрались?
Джаган описал пристанище за рекой. Братец пришел в ужас.
— Я знаю это место возле крематория. Неужели этот красильщик хочет всучить его вам? Простите, но я должен вас предупредить — держитесь от него подальше. Он колдун, знает черную магию и всем предлагает обращать низкие металлы в золото…
— Мне все равно. Я буду смотреть, как из камня появляется богиня. Меня ничто не связывает. Никогда в жизни я не чувствовал такой решимости. Я очень рад, что встретил вас, но я спешу. Здесь я или нет, все будет идти своим чередом. Даже когда великих людей убивают или они умирают от инфаркта, в мире все остается по-прежнему, Считайте, что мое сердце тоже не выдержало — и все тут…
Он отдал братцу связку ключей и сказал:
— Откройте лавку в обычный час и присмотрите за ней. В конце концов Мали возьмет ее в свои руки. Позаботьтесь о Сиварамане и всех остальных, не выгоняйте их. Вы всегда можете прийти ко мне, если возникнет что-нибудь срочное или нужно будет составить отчет. Я вам объясню, как это делается. Автобусы до Мемпи отходят от Базарных ворот каждые четыре часа начиная с половины девятого. Вы человек занятой, но прошу вас — помогите мне.
— Хорошо, я сделаю все, что скажете, — согласился братец, оробев от тона Джагана. — Адвокат просил две тысячи рупий на предварительные расходы. Он договорился, чтобы Мали выпустили на поруки. Он должен выйти еще до вечера.
— Иногда неплохо бывает посидеть немного в тюрьме. Возможно, это ему как раз и требовалось, — сказал Джаган и, развязав узелок, вынул оттуда чековую книжку. Положив ее на колено, он выписал чек и подал его братцу.
— А если будут другие расходы? — спросил братец.
— Мы заплатим — и все. Когда нужно будет, скажите мне. Я ведь не на другую планету улетаю.
Братца поразила перемена в Джагане, а тот все повторял, не вытирая слез:
— Тюрьма еще никому не повредила… Не опоздать бы мне к половине девятого на автобус. Я не хочу вас ни о чем спрашивать, но скажите, где же она?
Он встал и перекинул узелок за плечо.
— Друзья нашли ей работу в женском общежитии, — начал братец. Но Джаган, не дослушав, махнул рукой и сказал:
— Увидите ее где-нибудь, передайте ей: если когда-нибудь она захочет вернуться в свою страну, я куплю ей билет. Это наш долг перед ней. Она была хорошая.
― РАССКАЗЫ ―
Конь и две козы
(перевод Н. Демуровой)
Из семисот тысяч деревень, усыпавших точками карту Индии, в которых рождается, живет и умирает большая часть пятисотмиллионного ее населения, Критам, возможно, была самой маленькой. На земельной карте района она была нанесена едва заметной точкой. Карта предназначалась скорей для чиновников, собирающих налоги, чем для мототуристов, которые все равно бы туда не доехали, ибо деревня расположилась вдали от шоссе, в конце каменистой колеи, пробитой железными ободьями телег, запряженных буйволами. Однако размеры не помешали деревне носить великолепное имя Критам, что по-тамильски означает «алмаз», сверкающий на челе нашего субконтинента. В деревне не набралось бы и трех десятков домов, и лишь один из них был выстроен из кирпича. Выкрашенный в сверкающие желто-синие тона, с пышными фигурами богов и химер на балюстраде, он был известен под именем Большого дома. Другие дома, кое-как разбросанные в четыре ряда, были сделаны из бамбука, соломы, глины и каких-то неопределенных материалов. Дом Муни стоял в четвертом ряду последним, за ним простирались поля. В дни своего процветания Муни владел стадом из сорока овец и коз. Каждое утро он выходил из дома и гнал свое стадо к шоссе, проходящему мили за две от деревни. Там он усаживался на пьедестал глиняной конной статуи, а овцы паслись вокруг. Бамбуковым шестом с крюком на конце он обрывал листья с придорожных деревьев на корм козам, собирал палочки и сухие ветки, связывал их в вязанку и нес на закате домой.
На рассвете жена разжигала огонь в очаге, кипятила в глиняном горшке воду, бросала в нее горсть просяной муки, солила и давала ему на завтрак эту похлебку. Когда он уходил, она совала ему в руки узелок с едой: все то же просо, на этот раз сваренное круто, чтобы он мог съесть его в полдень с сырой луковицей. Она была стара, но он был еще старше и нуждался в ее заботах, чтобы протянуть подольше.
Счастье отворачивалось от него постепенно, неприметно. Бывало, он загонял в хлев стадо из сорока голов, а теперь у него осталось всего две козы; на них не стоило тратить те полрупии в месяц, которые требовал Большой дом за аренду хлева на заднем дворе. Двух оставшихся коз он привязывал к тощему дереву возле своей хижины, с которого время от времени можно было стряхнуть на землю несколько плодов. В это утро он натряс шесть и с торжеством внес их в дом. Никто точно не знал, кому принадлежит дерево, но он считал его своим потому, что жил в его тени.
Жена сказала:
— Хочешь, я сварю и засолю тебе листьев?
— Надоели мне эти листья. Мне страсть как хочется этих плодов с подливой, вот что!
20
Недобросовестность, злой умысел (лат.).