Страница 238 из 246
Однако же и вышколили тебя. Кому здесь заоглядываться на беспричинный смех?
«Иду и улыбаюсь сам себе, при мысли же «что встречные подумают?!» и вовсе хохочу.»
Тоже народ нафольклёрил?
Не, какой-то чех с поэтическим уклоном.
А чехи не люди? Заколю!
Смилуйся, о, Авраам! Пошарь в кусточках, авось разойдёмся красиво – и Яхве сытый, и сыночек целый.
А если я – Тарас Бульба?
Ну, это, разве что в засушенном виде. Из тебя казак, как из козы Робинзон Крузо. И больше так не скажи – куры засмеют.
Эва! А говорили будто смех – монопольная собственность Хомы Сапиенсова.
Ну, в смысле физиологии, ясно: спазмы и попёрхивания жутко нужные здоровью. А в смысле смысла? Что за прибыль от этой монополии?
Помозгуем. Где смеются порядочные люди? В специально отведенных местах. В цирке, скажем, или…
Правильно! Айда в кино! Комедия – предел всему! Фантоцци. Ух, даёт!
Шмяк! Бряк! Шарах! Дзинь-буль-тресь-бздынь!! Пссс…
Вот где смеху-то! Гы-гы-га! У-ю-гу-гу! Х-хо-хо! Иа-ха-ха!
Только соседка моя, необъятная дама слева, ни гу-гу.
Что такое? Вздремнула? Нет, глядит добросовестно, но молча.
И снова человек на экране с разгону ахнулся лбом в столб. Зал грохнул дружным залпом. А ей хоть бы что – молчит!
Но что это? Что? Подумать только! На незначительном эпизоде, где актёр, после очередной вздрючки, впяливается в костюм на пять размеров больше и публика почти не реагирует, в изнеможении от предыдущих пароксизмов, из непомерных объёмов моей соседки выкатывается вдруг смех таких же габаритов. Ай, да комик! Однако, чем же он её пронял?
И спрашивается теперь: отчего смеются люди? Ответствую – от страха.
От страха?
Именно! Ведь, что может быть женщине страшнее уродящей одежды?
А вот когда у комика сорвалось вдруг седло с велосипеда и он с размаху насадился на трубку, что торчала там – в зале преобладало мужское гоготанье. Бабу, ведь, не испугаешь пустяковиной такой.
Что ты плетёшь? Смех от страха! Когда страшно – бегут, а не смеются. К тому же, хитромудрия твои выведены из смеха нижайшего пошиба, а смеются, ведь, не только когда кто-то споткнулся-оскользнулся-растянулся-упал-в-канализацию; бывает же и над остротами смеются. Эпиграммы ещё есть. Да мало ли!
Истинно, истинно говорю вам! Смех происходит от страха и есть просьбой и моленьем обращённым к неведомо кому, дабы не стряслось подобное с молящим, с тем, то есть, кто смеётся. У смеха вызванного изысканнейшими остротами та же подоплёка – страх. Здесь «ха-ха-ха» означает: «пусть надо мной так не пошутят».
А смех над самим собой – молитва: «да не угораздит меня боле».
Они неразлучны – страх и смех. Скажи над чем смеёшься и я скажу чего боишься ты!
Выходит, тот, кто никогда не смеётся, ничего не боится?
Милостивый государь! Мы рассуждаем не об аномалиях, а про среднестатистического представителя класса позвоночных, отряда млекопитающих, вида ль, подвида ль, человекообразные с латинской кличкой «homo sapiens». Так что не пудрите нам мозги.
Но тогда получается, что с помощью анекдотов можно узнавать…
Ага! Доходит? Отлично. Идём дальше. А вот, кстати, и километровый столб. Ну-ка, что поведает? Нет, не разберу, темно ещё.
Ну, и хрен с ним, пущай стоить. Не он первый, не он последний. Чего пристал к сиротке? Нужóн он тебе? Топаешь и топай своей дорогой.
Ах, извините. Право слово – без умысла и подвохов. Ещё раз прощения просим. Счастливо оставаться…
М-да… О чём это мы? Ах, ну, конечно: рассмотрение бессмертного вопроса классика: «над чем смеётесь?» Ответ – над тем, что боязно самим изведать.
Что есть предтечей смеха? Правильно – улыбка.
А улыбка это – что? Точно – это когда зубы скалят.
Допустим, встретились мы с тобой на первых ступенях эволюционной лестницы. Я тебя не знаю, что ты за стегозавр, ты меня – не двояко, ли, я дышащее. Паспортов нам тогда ещё не выдавали. Ну, значит, встречаемся и первым делом – чего?.. Верно! Оскаливаемся. Дескать, гляди, ежели чего, так у меня – во какие. Усёк, откуда эти хиханьки да хаханьки?
В элементарной своей основе, смех есть средством самозащиты с гегелевски двойственной функцией: отпугнуть и отмолиться.
Применяется, однако, не в случаях реальной опасности (тут уж не до смеха), а когда угроза эта мнимая, воображаемая. Не применяется при отсутствии угрозы или воображения, либо когда защищать уже нечего.
Пользуясь монополией на вышеизложенное оружие, человек вскарабкался на верхушку той лестницы, где выдают паспорта и записывают желающих в секцию по борьбе самбо.
Аминь.
Ну, ты даёшь! Впору «эврика!» вопить и – галопом в бюро патентов.
Зачем, чудак? Давно уж все велосипеды изобретены. Любая сверхновая мысля не раз уж копошилась в мозгах коль не жреца-халдея, так софиста-грека, средневекового алхимика, ацтека-узловяза, вещего брамина-ведоведа или тибетского мудреца.
Все открытия и супергениальные идеи – не более, чем выражение иными символами, словами, старых истин. Неизменных, как смена времён года, фаз луны, дня и ночи.
Каждый день нов и единственен, каждый день – повторение множества точно таких же дней.
Красиво токуешь, голубчик. А можно вопрос из зала: гражданин управдом, а вы это хорошо прицепили?
Не бойся, нашаван, не сорвёшь! Или есть резонное «но»?
Умгу, естя маненько. Куда вы – в своей системе – впишете улыбку двухмесячного младенца? Он-то с какого-такого перепугу лыбится навстречу своей маменьке, неньке, матерке или кто уж там у него есть? Похоже, эта беззубая улыбочка отправляет все ваши умствования прямиком псу под хвост. Не так ли, мистер бриллиантовый козлик?
Светает.
Мутно-серый потолок налёг на нескончаемые стены мглистых стволов, опутанные сетью чёрно-голодных ветвей и веточек в потёках жухло-жестяной листвы.
Вдоль корявого асфальта метутся, змеясь, сбившиеся с орбит кометы позёмки, взвихряя тощие струи сухой снежной пыли.
Ветер попутный. В спину. Дуй, приятель! Дарёную тёткой куфайку продуешь ты чёрта с два.
Голова туго обтянута шерстяным колпаком: «петух» называется. Ноги в грубых солдатских полуботинках, на две пары носков, споро верстают простёртую до горизонта дорогу, вслед за уносящейся в бесконечность позёмкой.
Дуй, кудрявый! Ещё греки знали, что под флейту легче делать «ать-два». Крепкая одёжка, дальний путь-дорожка: чего ещё надо для счастья?
Лесополоса расступилась, пропуская уходящую от шоссе грунтовку. В расселину выглянуло удивлённое поле: кто тут такой счастливый?
И от этого поля, и что есть впереди дорога, и что утро такое хмурое, и оттого как струится за ветром бледно-прозрачный дымок белого снега – стало вдруг безудержно радостно, прихлынул неуёмный восторг выше горла и выплеснул возглас в пустынную муть:
– Ай эм хэппи!
Кутерьму крупиц на дороге, словно зеркало, повторяет круговерть низко мчащихся облаков.
– Эм хэппи,– на этот раз почему-то с угрозой и чуть вопросительно.
– Хэппи!– совсем уже грустно.
Да. Недолго музыка играла. Где оно счастье? Только в прошлом, или в будущем. Ищи-свищи.
А если и нaбреду на крупицу крохотную – вот как только что – то всегда в одиночку.
Отчего так? Обидно малость. Вот если б она рядом. Хотя нет, марш-броски ни к чему ей.
Или пусть увидала б: на экране, во сне, где угодно – это вот утро, споконвечную эту дорогу, на ней путника…
Идиот! И когда уж тебе дойдёт, соплежуй несчастный!
Не существует никакой вовсе «оны» в природе, а есть лишь невнятные, сентиментально-слюнявые мечтанья твои, придурок, толком неясные и самому.
Невразумительная смесь неземной красы со страстью к утехам отнюдь не небесным; сочетание холодно-острого ума с нежно-пылким влагалищем вожделеющим лишь к тебе.
Много хочешь, малый. Ты выстроил мост на верхушке горы и ждёшь, чтоб под ним побежала речка.