Страница 120 из 246
Того узбека я приметил в столовой, потому что он натолкнул меня на мысль, о том, что для тáски не обязательно иметь дурь, а можно тащиться и на шáру.
Мы после отбоя в столовую зашли; «молодые», у кого наряд на полы, там уже уборку начали; мы в углу за столом аккуратно сели, никому не мешаем – когда они ещё сюда домоются! Косячок культурно по кругу ходит, а таскалово на смехуёчки завернуло – друг на друга смотрим, со смеху уссыкаемся.
И этот узбек, что метрах в трёх от нас мокрую тряпку по полу таскал, вдруг тоже заржал!
Короче, на нас глядючи, подзарядился и его тем же руслом поволокло – на шáру, без дури.
Подозвали его, пяточку предложили, но он отказался.
Ну, ясно, шугается ещё – вдруг кусок из его роты сюда заглянет как тут что…
А потом смотрю – он в бригаде с РБУ в одном со мной грузовике домой ездит.
А иногда по дороге песни поёт на своём языке и в своих среднеазиатских гармониях. Непривычно, но слушать можно; типа, Джимми Хендрикс без гитары.
Узбеки в задумчивость впадают, и дорога быстрей кончается.
Молодец акын, или, может, ашуг. Ну, короче – лабух.
Сержант Миша Хмельницкий никак имя его не мог выговорить, под конец говорит:
– Ладно! Будешь – Вася!
Вот как-то едем домой, Хмель и говорит:
– Вася! Пой!
Я вижу, что тому неохота, настроения нет, а Хмель не унимается:
– Ты чё, не понял? Тебе сказано – пой!
Ну, тот и запел. Узбеки на него волком смотрят, по своему матерят: чё, мол, ты у этой падлы канарейкой заделался?
Языка я не знаю, но оно и так понятно.
Лабух куплета два проаманил и – на коду.
А Хмель опять пристаёт:
– Пой, Вася!!
Тот опять завёл на высоких нотах.
Тут смотрю узбеки расцвели, в одном месте хохотнули даже.
Ну, понятно, это он в песне слова переделал:
Вай, сержант, я твой мама ебал!..
А Хмель не врубается:
– Во! Молодец! Ещё давай!
Тот ещё даёт:
Вай, сержант, я твой рот ебал!..
Узбеки со смеху дохнут, а сержанту понравилось:
– Хорошо, Вася!
Тут грузовик на нужном мне перекрёстке у светофора тормознул и я, не прощаясь с милой компанией меломанов, через задний борт по лесенке с достоинством слинял.
А линял я к тихой мышке.
Вообще-то её Таней зовут, просто про себя я её так называл.
Блондиночка.
Когда я к ней в троллейбусе первый раз подошёл, она всё так тихонько отвечала.
А как не подойти? Несколько раз её в одном и том же троллейбусе видел, в котором от Кольцевого до РБУ ездил.
Она мне уже потом сказала:
– Я тебя ещё в феврале приметила. У тебя в самые морозы бушлат нараспашку был, вся шея открытая.
…лишь тех мы женщин выбираем, которые нас выбрали уже…
Она старше меня года на два.
В то утро, когда она согласилась вечером встретиться на Кольцевом, я не один на работу ехал, и там от остановки до РБУ ещё по переулку метров двести топать. Так я тому молдаванину говорю:
– Рару! Спорим – разденусь?
Вобщем, кругом снег, хоть и март уже, а я до пояса всё скинул; в одних сапогах и хэбэ брюках по переулку вымахую, а Рару мой бушлат и куртку с рубахой несёт.
Вот такой на меня восторг напал.
Но это ещё до того, как она мне про мою шею рассказывала.
Скорее всего, это на меня та встреча с юродивым повлияла.
Ещё в феврале я на 50-квартирном с неделю околачивался; на том самом, который мы когда-то ломами из арматуры начинали, а теперь уже к сдаче движется.
И ребята мне сказали, в одной улочке неподалёку какой-то старик босиком ходит.
Я специально два раза ходил, пока его застал.
Старик с бородой; борода седая – аж жёлтая, шапка на нём, пальто.
Тощий и длинный, но вряд ли наркоман – он по своему тащится. У него штаны закатаны и ноги от колен голые.
Метлой дорожку в снегу прометает.
Снег падает, а он босиком ходит и прометает. И пусто вокруг.
Посмотрел я на него, и он на меня – искоса.
Помолчали.
И я ушёл.
( … каждый верит, что он прав. И каждый верит по своему.
У ставропольских мужиков вера, почему-то, крепко с ногами связана.
Через много лет по телевизору про одного мужика передача была.
Так тот вообще из Ставрополя аж до Москвы на коленках прополз. Куски автомобильных покрышек на колени привязывал и – вперёд…
Для возрождения веры и благообразия в христолюбивом народе России.
Я не против. Я – неверующий, но веротерпимый.
Настоящая веротерпимость только среди неверующих и бывает. Остальные все прикидываются, а на самом деле хотят всех в свою веру обратить.
Даже те же атеисты, которые верят, что бога нет.
Неверующий это когда верить нечем, нет соответствующего органа.
Доктор сказал «мы отрежем только аппендикс», но хряпнул лишку и оттяпал то, чем верят.
А если веры нет, то и обращать некуда.
Так что ползайте себе на здоровье, в позу лотоса садитесь, лбом в землю упирайтесь – да что угодно! – лишь бы не на моей грядке.
Пусть я и дальше останусь – веротерпимым …)
Но в стройбате той весной мне не до теологии было, когда я ожидал троллейбус номер пять на Кольцевом.
Их несколько прошло, пока Таня приехала.
Мы тихо пошли по тротуару вдоль пятиэтажек сложенных липецкой кладкой из белого силикатного кирпича. Потом зашли в подъезд одной из пятиэтажек.
Долго и тихо обнимались, стоя у батареи под лестничным маршем первого этажа.
Тихо совокупились, всё так же стоя.
Вышли снова на тротуар и я её проводил до другого подъезда в другой пятиэтажке.
Потом долго не удавалось повторить тихое наслаждение – подъезды стали почему-то слишком людные.
Пару раз мы ходили в кино на дневной сеанс, но вокруг детвора сидела.
После одного сеанса меня капитан Писак засёк вместе с нею; отозвал меня в сторону и призывал незамедлительно прекратить всякие с ней отношения, хотя ничего конкретного предъявить на неё не мог.
И что характерно, если ты Писак, так иди командуй своей первой ротой, а у меня комроты – Тугрик.
Но потом я всё-таки пришёл к ней домой.
Оказалось, совсем не в том подъезде, куда провожал её в первый раз.
Когда в прихожей я снял сапоги и спрятал в них портянки, чтоб не слишком воняли, то оказался босым, и даже тапочки не скрывали этот факт – как юродивый, только без метлы.
Дома у неё оказалась мама и дочка трёх лет.
Потом её мама с её дочкой вышли в магазин, а мы сели на ковре и она распахнула альбом с фотографиями.
И в альбоме и на ковре она была очень симпатичная, эта тихая мышка блондиночка Таня.
Мне стоило лишь протянуть руку, положить на плечо её домашнего халатика и разложить её рядом с альбомом, но я так и не смог.
Не знаю что, но что-то меня не пустило.
( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои невзгоды или радости, взлёты и падения, все мои наслаждения и лишения, исходят от той сволочи в недостижимо далёком будущем, которая сейчас слагает это письмо тебе, лёжа в палатке посреди тёмного леса под неумолчное журчанье струй реки по имени Варанда …)