Человек из очереди

Если, конечно же, не случится чудо.

А какое может быть чудо, если ты учительница музыки, да инвалидка детства, да если тебе пятьдесят с хвостиком. Пусть с небольшим, но ведь же с хвостиком.

А тут еще такое горе: украли, значит, флейту.

И как-то на эту пропажу Людмила Васильевна очень уж нездорово отреагировала.

Ну, если разобраться, хоть и дорогая, и даже неправдоподобно дорогая флейта, но это ведь вещица, а не единственный и невозвратный твой человек. Но нет.

Следователь ведь прав, флейта — это, в сущности, дудочка, в которую ты, сделав губки бантиком, дуешь, и тогда льется красивая песенка.

Людмила же Васильевна относилась к этой дудочке, как к живому человеку. Она как-то призналась соседке — вот которая как раз постарше, — что у флейты голос человеческий. И когда Людмиле Васильевне, представить себе, грустно или одиноко, она дует в эту флейту, и та отвечает, значит, человеческим голосом, а это ничего, бывали и похуже времена — и у тебя и у всех, — и ведь все проходило, и это времечко, даже краткий миг, когда тебе грустно и одиноко, тоже пройдет. Только потерпи маленько.

Да, единственный и близкий друг и не обманет, но скажет тебе исключительно то, что ты хочешь от него слышать.

У Людмилы Васильевны, значит, было несколько дудочек, но любила она именно эту. Конечно же, не потому, что она дорогая. Все как раз наоборот: флейта потому дорогая, что голос у нее человеческий, и она всегда успокоит и утешит, и она, видать, не позволяла разворачивать жизнь грустной и даже нестерпимой стороной — инвалидка, одинокая и живет в коммуналке, но поворачивала взгляд Людмилы Васильевны точнехонько в противоположную сторону: к примеру, уважают на работе, любят ученики, незловредные соседи. И есть верный друг — вот как раз эта флейта. И в этом случае можно даже считать, что жизнь вполне удалась. И Людмила Васильевна всегда была улыбчивой, веселой и на удивление приветливой.

И вот флейту украли. И Людмила Васильевна была безутешна. Главное — она знала, что флейта исчезла навсегда. Если не могут найти пропавшие миллиарды, кто станет искать какую-то флейту, в сущности говоря, дудочку.

Но хоть была Людмила Васильевна безутешна, голову бесполезными соображениями — а кто мог бы украсть? — не забивала. Никто не мог. С соседями все ясно — они не знали, что флейта дорогая. А знали в музее инструментов и в школе — учителя и ученики.

Ну да, Людмила Васильевна, если была учеником довольна, давала поиграть на своей флейте, чтоб, значит, человек почувствовал, что такое настоящий инструмент. Нет, голову бесполезными соображениями она не забивала.

А вот горевала безутешно — это да. И иной раз говорила знакомым: вот я сомневаюсь теперь, правильно ли я поступила, что хранила эту флейту.

Ладно, в прежние годы за настоящую цену инструмент нельзя было продать — такие деньги у людей не водились, — но в новейшие времена, может, как раз и следовало продать. И обменять комнату на квартиру, и одеться нормально, а не по-музыкантски, и что-то оставить на старость — все-таки несколько тысяч зеленоватых долларов делают ожидание старости, тем более в случае малой подвижности, менее тревожным.

То есть все вроде осталось на прежних местах, но без флейты взгляд Людмилы Васильевны на собственную жизнь переменился.

И от этой перемены она стала грустной и совсем неулыбчивой.

И даже несколько раз высказывала соображение, что, может, она долгие годы ошибалась, и жить следовало в другом месте.

Под словами «другое место» Людмила Васильевна имела в виду место вполне определенное — Америку.

Но все по порядку.

Когда говорили, что Людмила Васильевна одинокая, то это верно лишь в том смысле, что у нее никогда не было мужа и, соответственно, детишек. Семья же у нее была. Старшая сестра, муж сестры — коротко говоря, зять — и племянница.

Тут так. После смерти родителей сестры жили в двухкомнатной квартире, обе безмужние, и жили дружно. Когда сестре было хорошо за тридцать, она завела дочечку, правда, вне брака и прочих узаконенных отношений. Жили, значит, втроем. И опять же очень дружно.

А когда девочке было лет десять, ее мама вышла замуж, уже вполне законно и оформленно. И муж переселился к жене.

Вот тогда-то двухкомнатную квартиру разменяли (по настоянию Людмилы Васильевны) на однокомнатную квартиру и комнату в коммуналке.

Но! Пришли вольные времена, муж — химик, и у него есть родственники в Америке, и нужно уезжать отсюда, покуда можно уехать. Поскольку ничего хорошего от этой страны ожидать не приходится.

Но! Но дочка ехать отказалась. То ли не очень уважала отчима, то ли тетку любила больше, чем родную мать, сказать трудно. А может, просто сперва хотела закончить учебу (играла как раз на флейте).

А те уехали. Да, но для отъезда нужны были деньги, и они продали квартиру. А девочка поживет у тетеньки. Уж как это проводилось через законные конторы, сказать затруднительно. Да это и не важно.

У тех — зарубежных — людей жизнь помаленьку налаживалась. Закончив учебу, племянница поехала погостить к маме, там встретила своего ненаглядного (может, зорко всматривалась), и уже обратно, что понятно и законно, не вернулась.

Но тетеньку любила и дважды приезжала навестить ее. Сестренка не приезжала ни разу — уж чем-то, видать, ее прошлая родина рассердила.

Нет, все время звали Людмилу Васильевну и в гости и насовсем. Но она не ездила. Нет, дело не в деньгах — это бы сестренка заплатила, — а дело, смешно сказать, во времени. Его-то как раз у Людмилы Васильевны и не было. Ну да, она же свободна только летом. Но именно этим летом надо много заниматься с учеником (ему поступать в консерваторию) и с ученицей (ей поступать в училище). Но вот уж на следующее лето — это да.

И вот теперь, по новой перелистывая помаленьку уменьшающуюся жизнь, Людмила Васильевна растерянно говорила, а, пожалуй, надо было уезжать, все же в старости не одна. Все же близкие люди, и нет угрозы будущей жизни. А работу и там найдешь, уверяла племянница, я же учу детей музыке, а ты учительница, как-нибудь получше меня. В общем, все понятно. Жизнь я жила правильно, если брать главное, но одновременно неправильно, если не отбрасывать мелочи типа жилье, одежда, еда и одиночество. Всё! Близится старость, а в душе одни только сожаления и разброд.

Да, но кто же сказал, что чудес на свете не бывает. А ведь это неправда, если мягко говорить, и даже ложь, если говорить прямо. Иной раз чудеса кое-где случаются. Буквально очень редко и исключительно почти никогда. Но случаются.

И вот пример. Флейту, поверить даже трудно, нашли. Уже на самой границе. Ее вывозил иностранный человек. Вы не поверите, но у нас теперь все по-другому, сказали Людмиле Васильевне, возвращая флейту.

У нас теперь на границе есть люди, понимающие в дорогих вещах, в том числе и в музыкальных инструментах, и есть компьютеры, отличающие ворованную вещь от честной, и цепочку в этот раз непременно отследим и найдем вора, подробности вам сообщать не будем, это тайна следствия. Однако сказать, что ученики и соседи ни при чем, мы можем вам уже сейчас. Нет, но какие бывают люди. Маленькая ведь дудочка, но вот она нашлась, и счастье Людмилы Васильевны было вполне даже беспредельным. Так что не надо подробно про него и рассуждать. Можно отметить одно: Людмила Васильевна очень долго играла на флейте. Ну да, люди встретились после долгой разлуки и не могут наговориться.

Нет, теперь-то все хорошо, потому что на привычных местах. Да где же еще меня будут так уважать учителя и ученики, да и как я брошу учеников сейчас, когда Леню (к примеру) надо готовить в консерваторию, а Надю (тоже к примеру) в училище. Не всем же уезжать, кое-кто должен и здесь учить детей музыке.

Да и соседи у меня хорошие. Да и что значит — хорошие или плохие. Не могу же я в самом деле продать флейту. Вот верующий человек разве продаст икону, даже очень дорогую? Подарить — другое дело, продать — никогда. Да вот вы сами могли бы продать друга ради лишних квадратных метров? Даже если бы соседи были плохие? А у меня как раз на удивление хорошие соседи.