Вам доверяются люди

— Ох, зачем же вы сами? — поднимаясь, смущенно спросил Львовский.

— Затем, что это гораздо удобнее, чем гонять санитарку. — Она поставила подносик на стол. — Пейте скорее, пока горячий.

Кофе был ароматный и сладкий, булочки пахли ванилью.

— Как вам удается кормить больных такой прелестью?

В горчичных глазах Кругловой мелькнула насмешечка:

— Не надо делать слишком быстрые выводы. Кофе не наш, а, так сказать, частный…

— Что это значит?

— Одному больному в терапии разрешили пользоваться своим кофе. Он лежал с воспалением легких. И уверял, что без настоящего кофе жить не может…

— Выходит, я обобрал больного?

— Опять быстрый вывод! Больного сегодня выписали, а заварка осталась… Вам повезло, вот и все.

У Львовского в самом деле появилось ощущение, что ему повезло. Он с удовольствием рассматривал бесхитростное лицо Кругловой. Ему захотелось еще поговорить с нею.

— Нет, мне и больные рассказывали, что еда стала вкусной.

Она поправила:

— Вкуснее… Стараемся сдабривать чем можно. Уж очень скучная диета для язвенников и печеночников! Я и в санатории придумывала…

— Вы работали в санатории? Почему же променяли…

Она откровенно объяснила: сын, школа… И, засмеявшись, рассказала, как познакомилась со Степняком.

— Узнаю Илью Васильевича! Ничего не прозевает. Он и во фронтовых условиях умудрялся добывать нужных людей.

— Да, мне Машенька Гурьева говорила. — Круглова подошла к окну и, приподнявшись на цыпочки, оглядела сквозь стекло двор.

— Кого вы ищете?

— Костика. Сына… Вот он, видите?

Львовский поглядел через ее плечо. Высокий худощавый подросток в куртке, из которой он явно вырос, гонял по асфальту облезлый футбольный мяч.

— Увлекается футболом?

— Как все мальчишки. И уж лучше футболом, чем… — она замолчала, хмурясь.

— Чем что?

— Понимаете, на днях подошла вот так же к окну, а он с какими-то парнями играет в карты. Парни взрослые, на вид хулиганистые… Я очень расстроилась. В Лопасне этого вроде не случалось.

Львовский, не то соглашаясь, не то объясняя, сказал:

— В Москве соблазнов, конечно, больше.

Она быстро возразила:

— Но и хорошего ведь больше?

— В этом возрасте ребята не всегда умеют выбрать хорошее.

Круглова ничего не ответила. Повернувшись к столу, она молча взяла свой подносик и, пока Львовский придумывал, как бы ее утешить, ушла, аккуратно прикрыв за собою дверь.

На врачебную конференцию, где обсуждался протокол вскрытия, Львовский так и не попал. Без десяти час его перехватил на лестнице запыхавшийся Окунь. Прижимая к груди толстые руки, он умоляюще попросил:

— Матвей Анисимович, сделайте божескую милость — подмените меня часочка на полтора в приемном отделении!

— Когда подменить? — не понял Львовский.

— Да сейчас, Матвей Анисимович, именно сейчас, пока врачебная конференция не кончится.

— Помилуйте, Егор Иванович, я же сам хочу…

Окунь не дал ему договорить.

— Понимаю, отлично понимаю, Матвей Анисимович. Но ведь тут вопрос чести второй хирургии! Я никогда не осмелился бы затруднять вас, — Окуня вдруг осенило, — если бы не Андрей Захарович. Мы, его товарищи, просто обязаны присутствовать сегодня на конференции, чтоб он не чувствовал себя одиноким и покинутым…

Неожиданный прилив товарищеских чувств у Окуня удивил Львовского. Но в общем этот толстяк прав, Рыбашу сегодня нужна поддержка своего отделения.

— Довод серьезный, — нехотя признал Матвей Анисимович, — но неужели некому, кроме меня?

Вопрос был риторический: он и сам понимал, что некому. Окунь только развел руками.

В общем в два тридцать Львовский спустился в приемное отделение, а Окунь, очень возбужденный и довольный, пообещав обязательно «отслужить одолженьице», умчался в кабинет Степняка.

Из приемного отделения Львовский позвонил домой: надо было предупредить, что он задерживается. Телефон в квартире был общий. Соседка сказала, что ей к шести надо на родительское собрание в школу, а женщина, которая занималась хозяйством у Львовских и ухаживала за прикованной к постели Валентиной Кирилловной, сегодня, как на грех, отпросилась домой пораньше. Львовский крякнул и сказал, что постарается вернуться до шести. Однако сдержать обещание ему не удалось. Был шестой час в начале, когда Окунь наконец снова появился в приемном отделении.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Матвей Анисимович. — Почему так долго?

— Вы бы посмотрели на этого бешеного! — Окунь выглядел очень возмущенным. — Можете себе представить, даже с уважаемым Федором Федоровичем заспорил: надо или не надо в подобных случаях браться за операцию? Сел на своего конька: дескать, долг хирурга — бороться до последнего дыхания и даже тогда, когда дыхание остановилось. Дескать, не зря разрабатывается новая аппаратура… Ну конечно, ссылался на Неговского, приплел эту экскурсию в Институт экспериментальных хирургических приборов… А Федор Федорович — знаете его манеру? — очень культурненько, очень вежливо и говорит: «Вот когда эти приборы перестанут быть экспериментальными…» Ну, тут наш герой окончательно, простите, осатанел. «Если, кричит, у вас есть время, вы и ждите. А мы, кричит, будем не ждать, а спасать людей». А Федор Федорович ему: «И много у вас таких спасенных, как сегодня?» Андрей Захарович аж позеленел. «У каждого, говорит, хирурга свое кладбище! И я, говорит, ваших могил не считал!..»

— А что показал протокол вскрытия? — перебил Львовский, которого меньше всего интересовали подробности перепалки между Рыбашом и Фэфэ.

Окунь сразу увял. Его, наоборот, всегда волновали именно споры, передряги и склоки.

— Ну что особенного мог показать протокол вскрытия? — недовольно возразил он. — Андрей Захарович человек опытный, прямых нарушений, понятное дело, не допустит… Но все-таки и патологоанатом указывает, — голубенькие глазки Егора Ивановича слегка оживились, — что для результативного хирургического вмешательства неизвестная была доставлена слишком поздно.

— Тем более, значит, Рыбаш ни при чем.

— Да ведь как сказать… — бормотнул Окунь. — Зачем причинять бессмысленные страдания?

Львовский торопился, но в болтовне Окуня проскальзывали смутные полунамеки, которые нельзя было оставлять без ответа.

— Какие же бессмысленные, если Рыбаш делал попытку спасти?

— Безнадежную попытку! — с ударением поправил Окунь. — И, как опытный хирург, не мог не понимать этого… Скажите лучше — обрадовался случаю поэкспериментировать.

Он уселся на месте сестры за столом регистрации, а сестра, опустившись на корточки, перебирала какие-то толстые канцелярские книги на нижних полках стеллажа, тянувшегося вдоль стены. По ее спине можно было догадаться, что она с любопытством прислушивается к разговору врачей. «Вот так и рождаются сплетни», — подумал Львовский. Он уже стоял в дверях, машинально играя веревочкой с ключом, надетой на указательный палец. Очевидно в такт его мыслям, ключ то начинал бешено вращаться, образуя сияющий в электрическом свете круг, то медленно раскачивался, и тогда веревочка завивалась вокруг пальца.

— Слушайте, Егор Иванович, а вы соображаете, что за такую клевету…

— Почему же клевета, Матвей Анисимович! — лицо Окуня дышало невинностью. — Доктор Рыбаш постоянно твердит, что каждая операция — эксперимент!

— Тогда, значит, случаев для экспериментирования у него больше чем достаточно? У вас концы с концами не сходятся… — Львовский увидел, что Егор Иванович хочет возразить, и опять бешено завертел веревочку с ключом. — Ладно. Я спешу. Спокойного дежурства!

Это было традицией: передавая смену, врачи неизменно желали друг другу спокойного дежурства.

Уже в раздевалке, сдав халат и получив пальто, он услышал испуганный оклик:

— Матвей Анисимович, а ключ?

Запыхавшаяся сестра приемного отделения бежала к нему.

Львовский сконфуженно посмотрел на свой палец, туго обмотанный закрутившейся веревочкой.