Вам доверяются люди

— Выходит, я и дорогу вам перешел? — вполголоса, неловко пробормотал Степняк.

— Мне? Дорогу? — Лознякова тихонько засмеялась. — Да я «действительного главного» как спасителя ждала.

— Что так?

— Нет вкуса к административной работе. Люблю поближе к людям…

— Чего уж ближе — главврачом!

— Не всегда, — Лознякова не то поежилась, не то пожала плечами.

Разговаривая, она чуть запрокидывала голову, потому что была невысокого роста, и это движение показалось Степняку детски доверчивым. Так откидывал свою круглую головенку Петушок, делясь с отцом чем-нибудь важным.

Сейчас Юлия Даниловна настойчиво ловила взгляд Степняка. Он понял это и пристально посмотрел ей в глаза.

— Разве вы не считаете, что в работе главное — люди? — спросила Лознякова.

— Конечно.

— Ну вот, я и занималась тут подбором людей. Ничего, приходят понемногу. Только с сестрами и санитарками беда…

Степняк понимающе кивнул: сестер и санитарок всегда не хватает, это он хорошо знал.

— Я уж все больницы района обошла, чтоб поделились с новостройкой. Но кто же, согласитесь, отдаст опытную операционную сестру?

— Пусть Бондаренко прикажет.

— Прикажет? — губы Лозняковой насмешливо дрогнули. — Да ведь мы не в армии.

Она все еще стояла с запрокинутой головой. Степняк только сейчас рассмотрел на ее лице шрам, протянувшийся от правой брови через всю щеку к уголку рта. Шрам этот не уродовал Лознякову, но придавал особую характерность тонким и женственным чертам лица.

— Вы были на фронте?

— Была.

— Сестрой?

— Нет, почему? Врачом. Хирургом медсанбата.

— И после этого стали терапевтом?

Откровенное разочарование звучало в вопросе. Степняк хирургию предпочитал всему на свете.

Пришлось… — буднично сказала Лознякова. — Думала, что не сумею выстаивать полный операционный день на протезе.

Степняк внутренне охнул. В пустое, гулкое помещение, наполненное мирными запахами известки и олифы, залитое нежарким октябрьским солнцем, хлынула война со всей ее болью, кровью, непрерывным страданием, бессмыслицей смерти, обрывавшей каждоминутно тысячи молодых, непрожитых жизней. Все, что знал Степняк о войне, все, что испытал сам и что навеки отложилось в его памяти, разом вспыхнуло от простого ответа этой маленькой женщины с нежным и доверчивым лицом, пересеченным шрамом. «Пришлось! Пришлось! Пришлось!» — тупо повторял про себя Степняк, глядя куда-то поверх головы Лозняковой.

Пятнадцать лет прошло с окончания войны, а он все еще делил людей на фронтовиков и тыловиков. И хотя весь его нелегкий жизненный опыт говорил о том, что среди фронтовиков попадались и слабодушные и ничтожные, а среди тех, кто воевал за тысячи километров от переднего края, были истинные герои, он не мог не ощущать некоего фронтового братства с каждым, кто отведал окопной страды.

— Идемте же, товарищ главный, — услышал он вдруг негромкий голос Лозняковой, — Таисия Павловна давно зовет вас, не надо без толку нервировать начальство!

Он уловил насмешливую нотку за ровной интонацией своей собеседницы и с удовольствием подумал: «Эге, да ты вовсе не такая божья коровка, как выглядишь!»

На следующее утро, когда Степняк приехал в больницу, длинный прораб, еще более хмурый и молчаливый, чем накануне, командовал рабочими, которые пробивали в стене приемного отделения выход к рентгеновскому кабинету.

На втором и третьем этажах водопроводчики ставили дополнительные раковины и водосливы в тех местах, которые вчера показывал Степняк. Кирпичная пыль оседала на свежевыкрашенных подоконниках, и ожесточенный стук наполнял все здание.

Лознякова увела Степняка в отдаленную маленькую комнатку первого этажа, где можно было разговаривать не повышая голоса. В комнатке стоял простой канцелярский стол, три белые больничные табуретки и очень неказистый фанерный шкаф, запертый висячим замком.

— Временный кабинет врио главврача! — объявила Юлия Даниловна, приглашая Степняка сесть за стол. — Шинель снимать не рекомендую: выше восьми градусов, как вы вчера заметили, здесь не бывает.

— Почему?

— Истопники говорят, что плохой уголь.

— Истопники тоже временные?

— Нет, постоянные.

— А уголь?

— А уголь временный, какой удалось раздобыть у соседей. Райисполком обещает на днях завезти.

Степняк недоверчиво хмыкнул.

— А что вообще есть из оборудования?

Юлия Даниловна вздохнула:

— В основном — наряды на получение. Завхоз появился только позавчера, но он, понимаете, не совсем такой…

— Пьет, что ли?

— Нет, как раз не пьет. Застенчивый.

— Застенчивый?! — Степняк расхохотался. — Ну, знаете, застенчивых завхозов я что-то не встречал…

— И я, — серьезно подтвердила Юлия Даниловна. — А этот… Говорю ему: «Поезжайте прямо на завод, договоритесь о том-то и о том-то», — а он краснеет, мнется и отвечает: «Лучше уж вы сами договоритесь, а я, когда можно будет, привезу». Представляете себе?

Степняк окончательно развеселился:

— Так гнать его к черту! Затребуем другого.

— Затребуете? Где?

— Н-да… Привык, что в армии…

— А здесь не армия.

Он и не подозревал, как часто ему придется выслушивать эту спокойную фразу: «Здесь не армия». И странное дело — он покорно стихал даже в самые горячие минуты, едва Лознякова начинала свое: «Здесь…» Он даже научился шутливо перебивать ее: «…не армия, знаю, знаю!» Конечно, он знал это, но забывал на каждом шагу. Неприятные сюрпризы сыпались со всех сторон. Наряды на оборудование, выглядевшие так солидно в папках, аккуратно разложенных Лозняковой на полках фанерного шкафа, превращались в никчемные бумажки, едва их предъявляли в соответствующую инстанцию. Не только сложных и тонких медицинских приборов или инструментов, но даже кроватей, тумбочек, табуреток нужного образца не оказывалось в наличии, когда надо было их получать. «Застенчивый» завхоз оказался действительно скромным и непьющим молодым человеком, работавшим прежде штамповщиком на крупном заводе. Там по собственной оплошности он потерял руку — хотел обогнать товарища, не выполнил какого-то простейшего правила из инструкции по технике безопасности, и руку размозжило штампом. Когда его привезли в больницу, уже началось общее заражение крови, грозила гангрена. Хирурги спасли ему жизнь, но руку спасти не удалось. В больнице он, здоровый крепкий парень, впервые столкнулся с медициной-воительницей. До этого, как все молодые и здоровые люди, он считал, что врачи «все чего-то придираются» и что «работенка эта так себе, для очкариков». За месяцы, проведенные на больничной койке, прежние представления круто изменились. Размышляя над своей будущей судьбой (с одной рукой о штамповке и думать было нечего), он решил, что станет медиком. «Пусть пока хотя бы санитаром, — упрямо говорил он хирургу, который делал ему операцию. — У меня восемь классов образования, подготовлюсь и сдам на фельдшера…»

Хирург был человек душевный, паренек ему нравился, В один из посетительских дней он дождался матери своего больного и добрых два часа проговорил с ней в больничном саду. Мать плакала. Витенька два года учился в ремесленном училище и только-только стал на ноги. Были у нее еще младшие дети. Сама она работала уборщицей на почте. Главным кормильцем был Витенька. «Будет работать и учиться, — твердо сказал хирург. — Я его устрою».

Так Виктор Марочкин попал в больницу-новостройку завхозом. Застенчивым он был от природы, а искалеченная рука сделала его болезненно самолюбивым. Он готов был работать двадцать четыре часа в сутки, но не умел ничего «выколачивать» и не понимал, что в ответ на равнодушное «Нет у нас этого…» можно продолжать настаивать, идти к начальству или ловко намекать на какие-то таинственные блага, которые воспоследуют, ежели дефицитный предмет «вдруг» обнаружится на складе. Все это разузнала Лознякова, и когда Степняк, остервенев от бесконечных хлопот по поводу неполученного больничного белья, в очередной раз накричал на Витеньку, сурово и коротко изложила Илье Васильевичу историю их незадачливого завхоза.