Страница 34 из 121
«Одни видят больного, а другие — только болезнь…» Так, кажется, сказал на какой-то утренней пятиминутке Степняк. Тогда она не очень вдумалась в его слова. А ведь это так важно — видеть больного. Больного, который болен такой-то болезнью! Но именно этого больного. С его судьбой. С его характером. С теми его ощущениями, которые называются субъективными.
Тогда, на конференции, Мезенцев, слегка усмехнувшись, поправил: «Я бы предложил уточнить формулу — видеть больного, но знать болезнь. Ибо, в конечном счете, сам больной благодарен нам за излечение болезни, а не за проникновение в его психологию…» И вдруг с ним заспорил Львовский. Львовский всегда держится в тени, на конференциях помалкивает, а тут почему-то покраснел и очень громко сказал: «Знать болезнь и уметь ее лечить — это само собой разумеющаяся обязанность врача. Но есть врачи, которые любят побежденные ими болезни, а другие любят еще и больных». И тотчас снова спрятался в свою раковину. И Андрей, как всегда шумный, выкрикнул: «Правильно, Матвей Анисимович!» И даже демонстративно зааплодировал, так что Степняку пришлось унимать его.
Любить больного! Марлене кажется, что сегодня она впервые испытывает это чувство. Инженер Фельзе, который действительно тихо уснул под ее размышления, совсем не безразличен ей. Она хочет не только справиться с его болезнью, она хочет вылечить именно его. И вылечить так, чтоб он при этом не пугался порошков, не мучился бы тайными сомнениями, не страдал бы оттого, что сестра Зоя Богдановна считает бессмысленными капризами его нервные вопросы.
В общем, это ее первый настоящий больной. До сих пор она лечила вообще — лечила всех, кого обстоятельства привели сюда, в терапевтическое отделение больницы. Лечила «в очередь» с Юлией Даниловной, с Анной Витальевной, с Нинель, с Бангелем. Наступало ее дежурство — она принимала смену и делала то, что была обязана делать. Нет, она не может себя упрекнуть в невнимании, тем более в небрежности. Наоборот, Юлия Даниловна всегда хвалит ее точность. «На вас я могу положиться!» — говорит она. Но Марлена знает, что, уходя после суточного дежурства домой, она в следующие сутки могла не вспомнить никого из больных в отдельности. Она помнила, что завтра или послезавтра снова ее дежурство, она помнила, что в пятой палате скрипит дверь и надо проверить, смазали ли ее, она помнила, что в коридоре дует от окон и ходячие больные жаловались на это. Но кто именно жаловался? Кто из них боится сквозняка? Кого больше всех раздражала скрипучая дверь? До сегодняшней ночи ей и в голову не приходило, что это важно. Жаловались, боялись, раздражались больные. Вообще — больные. Какая тупость! Какая душевная безграмотность в этом «вообще»…
Что же случилось сегодня? Почему вдруг раскрылись ей такие новые стороны ее профессии? Неужели потому, что к ней самой пришла любовь и оживила ее сердце, сделала ее лучше, тоньше, умнее?
Марлена осторожно-осторожно поднимается с краешка постели инженера Фельзе. Он спит.
С порога Марлена еще раз оглядывает палату. Спят все. И этот пожилой командировочный, потерявший сознание в ресторане, и усатый язвенник Медведко, в чьей тумбочке Марлена нашла четвертинку водки, и мастер Горнуш из Закарпатья, которого через пять-шесть дней можно будет, пожалуй, выписать. Жаль, что она не сказала ему об этом сегодня. Для него такая новость была бы самым лучшим новогодним подарком.
В коридоре тишина. Зоя Богдановна недовольным взглядом провожает молоденькую докторшу, без толку околачивающуюся в палатах. Мысли у Зои Богдановны мелкие и низкие: «Не вздумала ли, чего доброго, завести шашни с этим Фельзе?»
К счастью, Марлена не подозревает о ее мыслях. Марлена спешит к себе в ординаторскую. Ночь на исходе. Круглые электрические часы в коридоре показывают шесть утра. С лестниц доносится звяканье ведер, хлюпают швабры — уборщицы моют полы. «Как скоро ночь минула…» — всплывает в памяти грибоедовская строчка.
Да, новогодняя ночь кончается. Что же было там, у Андрея? Неужели и сейчас не ответит телефон второй хирургии?
Марлена распахивает дверь и замирает. У ее стола, опершись подбородком на сжатые, поставленные один на другой кулаки, сидит Рыбаш.
— Что случилось?
Она спрашивает со страхом, с болью, с участием и все-таки ловит себя на том, что избегает местоимений. «Что случилось с тобой? У тебя? С вами? У вас?» То и другое немыслимо.
— Что случилось?
Он медленно, нехотя выпрямляется:
— Марлена, я не хирург, а сапожник.
— Андрюша, — теперь она уже не думает о местоимениях, — перестань! Что случилось? Ты давно здесь?
Он ждал ее, он терзался, он прибежал к ней, а она занималась дурацким философствованием…
Рыбаш бросает взгляд на часы:
— Да нет, я только что пришел. Пять минут назад.
— Но что случилось?! — в третий раз говорит Марлена и тихо подсказывает: — Неудачная операция?
— Не хватало бы! — Рыбаш возмущенно передергивает плечами. — Теперь вообще все в порядке. Но пришлось вызывать Фэфэ… Я… не сумел. Спасибо, Наумчик вызвал старика…
— А человек… жив?
— Жив. Я же сказал — все в порядке. Но, понимаешь, я струсил!
Марлена наконец догадывается подойти к нему. Она наклоняется к самому лицу Рыбаша. Ох какое усталое лицо!
— Расскажи, милый. Самое главное ведь, что человек жив.
Он быстро, пытливо взглядывает на нее.
— Ты права! Жив и будет жить. Не все ли равно, Фэфэ, Наумчик или я… Но как я не решился сам?
И он рассказывает: привезли тяжело раненного шофера такси. Встречный грузовик врезался ему в радиатор. Пятитонная туша! И главное — смылся. А таксист горлом упал на собственный руль. Поперечная рана шеи, гортани. Парень молодой… Наложили швы, а ему хуже…
— Марлена, ты понимаешь?
Она кивает.
— Мы с Гурьевой возимся с ним, и вдруг я слышу — Наумчик таким командирским голосом: «Сию же минуту приезжайте, без разговоров!» Как будто санитарке или сестре… Оказывается, Мезенцеву.
— Откуда же он его раздобыл?!
— Из актерского клуба. Фэфэ, видишь ли, имеет хорошую привычку сообщать, где его можно найти. Старая школа! И в общем — правильно…
Рыбаш умолкает. Он уже давно вскочил со стула и ходит, ходит по комнате. Марлена только успевает поворачивать голову.
— А дальше?
— Мезенцев приехал. Такой лощеный, парадный. И… пьяный.
— Пьяный?!
— Ну нет, не пьяный, конечно. Но ведь он встречал Новый год. Держится прямо, как палка. «Нуте-с, рассказывайте». А что рассказывать, — наш шофер вот-вот кончится. Одутловатый, лицо синее. Не лицо, а шар. Полусидит на перевязочном столе. Глаза выпучены. Фэфэ посмотрел — и этак небрежно Гурьевой: «Какие есть трубки?» Она подает. «Нож!» Раз-раз, мои швы долой — и вставил трубку. Так, без халата, не вымыв руки. Потом отодвинулся. «Доканчивайте!»
— Докончили?
Рыбаш несколько раз кивает.
— Марлена, это было как чудо. Разрезал, вставил. Точно. Молниеносно. Стоит, платком вытирает руки. Такой клетчатый большой платок. И запах духов. Вытирает руки, смотрит на моего таксиста. И этакая снисходительная усмешка. Бог!
Рыбаш останавливается:
— Ты меня презираешь, да? Неуч, трус, сапожник? Ну и ступай за «бога». Он тебя рыжекудрой Дианой называет. Ты это знаешь?
— Андрюша, милый, не сходи с ума!
Она закидывает руки ему на шею, тянется к нему. Он отстраняется.
— Неужели не презираешь? Странно… Я сам себя перестал уважать.
— Замолчи! — Марлена почти кричит. — Терпеть не могу истерик.
Ее крик действует неожиданно: Рыбаш начинает улыбаться.
— Ого! — восхищенно говорит он. — Да ты в самом деле молодчина…
Потом, обняв и прижав ее к себе так, что она вскрикивает, он с сожалением отпускает Марлену.
— Пойду в отделение. Посмотрю на таксиста. В половине девятого жди меня в вестибюле, у окошка справок.
И уходит.
В половине девятого, позвонив жене Фельзе и сдав смену Анне Витальевне Седловец, Марлена стоит у окошка справок. Раечка с глазами цвета лазури, высунув побледневшую мордочку, томно говорит: