Вам доверяются люди

Иван Федотович, тот самый немолодой грузный актер, который вел со Степняком неловкий разговор о «благодарностях», свое намерение выполнил дважды. Он приехал на вечер, который устраивали в больнице в честь Дня Конституции, и очень интересно рассказал, как ему, человеку, далекому от медицины, недавно пришлось исполнять роль начальника госпиталя. Картина еще не вышла на экраны, но по телевидению уже передавали отрывки, и об этих отрывках люди судили по-разному. Главное для него, актера, говорил Иван Федотович, было не служебное положение героя, а его характер, его взаимоотношения с остальными персонажами, его человеческая сущность. Он рассказывал, как замучил автора сценария дотошными расспросами о прошлом человека, который в войну оказался начальником госпиталя.

— Понимаете, — говорил Иван Федотович, доверчиво обращаясь к набившимся в столовую врачам, сестрам, санитаркам, поварихам, — понимаете, друзья, если я до войны был человеком штатским, хоть и хирургом, я ведь совсем иначе должен вести себя, чем кадровый военный. Если у меня есть семья и она в тылу, я за нее спокоен — это одно дело… а ведь может быть так, что семья осталась по ту сторону фронта? Или сын воюет? Или я одинокий человек, мне не о ком думать и волноваться… Не зная всего этого, как я могу создавать образ? Там, в фильме, есть эпизод, когда мне приходится решать…

Он рассказал о драматической коллизии, в которую попал начальник госпиталя, и все с той же душевной доверчивостью объяснял людям, непричастным к искусству, свои творческие поиски достоверности и правды. Его слушали так внимательно, словно каждый мысленно вставал на его место. И Степняк ловил себя на том, что Иван Федотович приоткрывает ему нечто столь сокровенное в людях, о чем он только смутно догадывался. Оглядываясь на товарищей, Степняк чувствовал, что и они испытывают эти тайные сокровенные открытия — каждый по-своему, каждый в тесной связи с тем обычным служебным делом, которым занимается ежедневно.

Позже, провожая Ивана Федотовича, Степняк спросил:

— А скоро картина выйдет?

Иван Федотович пожал плечами:

— Обещают — скоро. Сейчас начальство смотрит. А на днях должен состояться общественный просмотр в Доме кино. Прислать приглашение?

— Разве можно пригласить всех наших?

— Нет, всех нельзя. Но несколько приглашений сумею устроить, — он вдруг смешно подмигнул, — чтобы отблагодарить, а?

Степняк побагровел.

— Валяйте благодарите, — развязнее, чем следовало, сказал он. — Придем с женами.

В конце декабря на имя главврача пришел конверт с эмблемой Дома кино. Приглашения были отпечатаны курсивом на толстой, глянцевитой бумаге. «Первого января 1960 года в 19 часов 30 минут…» В углу каждого стоял штамп: «Годен на два лица». Всего в конверте было восемь одинаковых карточек.

— Как распределять? — спросил Илья Васильевич, показывая приглашения Лозняковой. — Жребий, что ли, кидать?

Лознякова задумчиво перетасовала карточки.

— Зачем жребий? Прежде всего — одно приглашение Рыбашу: он ведь оперировал старушку. Второе — тому, кто ассистировал, Мезенцеву, значит! Третье — Марье Александровне Гурьевой. Четвертое — Гонтарю: давал наркоз. Пятое… ну, пятое той сестре, которая дежурила первые сутки. Надо посмотреть по графику, чтоб без обиды…

— Значит, действительно отблагодарил?

— А что? Это очень хорошее поощрение. И раздавать приглашения надо так, чтобы все остальные знали…

Степняк прищурился:

— А я как раз думал…

— Плохо думали. В келейности всегда есть дурной запашок. Значит, еще три приглашения… Да, Львовскому надо — он тогда дежурил в приемном отделении. Ну, а два последних — нам с вами.

— Нам? — Степняк даже встал из-за стола. — По вашей шкале не вижу причин…

— Как не видите? — Лознякова говорила серьезным тоном, но в глазах ее опять мелькала смешинка. — Мы же начальство.

Упрямство вдруг одолело Степняка:

— Вот именно — начальство. Неудобно.

— Но мы же действительно начальство, — тем же серьезным тоном повторила Лознякова, — и, значит, отвечаем за все, что делается в больнице. Ведь если бы операция прошла неудачно, отвечал бы не один Рыбаш, а вы тоже? И даже я, парторг. Но главное, — она запрокинула голову и просительно улыбнулась, — главное, мне ужасно хочется посмотреть этот фильм. И вам, наверное, тоже. И первое января — праздничный день… И… вообще, все правильно. Держите!

Юлия Даниловна вынула из кармана халата вечную ручку и крупно надписала на одном из приглашений: «Товарищу Степняку». Потом на следующей карточке так же крупно поставила: «Тов. Лозняковой». И одну за другой надписала остальные, энергично встряхивая ручку, которая почему-то не хотела скользить по глянцевитому картону.

Был тот предвечерний час, когда фонари на улицах еще не зажглись, а в домах, то на одном этаже, то на другом, вспыхивают целые вереницы окон, словно разноцветные гроздья елочных лампочек. Степняк потянулся к белой кнопке своей настольной мягко изогнутой лампе, но нажать не успел — на пульте внутреннего телефона, расположенного слева от стола, загорелся красный глазок.

— Степняк слушает.

За четверть века работы в армии он привык отвечать по всевозможным — внутренним, междугородным, полевым и обычным городским — телефонам именно этой точной формулой.

Взволнованный до неразборчивости женский голос забормотал на том конце провода. Степняк уловил: «Очень плохо, задыхается… кислорода ни капельки…» — и с трудом понял, что это говорит Ступина.

— Возьмите себя в руки и объясните толком, что случилось, — строго сказал он, прикрыв трубку рукой, шепнул Лозняковой: — Марлена!

Очевидно, совет взять себя в руки подействовал. Во всяком случае, голос Ступиной зазвучал отчетливо и даже зло:

— Объяснять долго. Лознякова у вас?

— Да.

— Попросите ее.

Юлия Даниловна уже протягивала руку к трубке. Она не стала слушать, только сказала: «Сейчас приду!» И, не оборачиваясь, торопливо пошла к двери. Теперь, когда она спешила, ее хромота была заметна, и Степняк с раскаянием подумал, что в общем никто в больнице не щадит Лознякову. Да она, конечно, и не допустила бы никакой скидки на свое несчастье. Умеет держаться — даже очень близкие люди забывают об этом несчастье. «Хотел бы я знать, как у нее дома?» Он тут же рассердился на себя — за полтора месяца ни разу не нашел времени для домашней встречи с товарищами. «Надо было давно собраться у нас — Задорожный с Лозняковой, Львовский…» Он громко вздохнул: беда, постигшая жену Львовского, в сущности, и была той подспудной преградой, которая мешала встрече старых друзей. «Но ходит же Матвей куда-нибудь? Есть у него приятели, знакомые? Неужели изо дня в день, из года в год так и проводит все свободное от работы время у постели своей Валентины? Вот Лознякова надписала ему приглашение на просмотр — знает, наверное, что это можно?»

Степняк перебрал карточки, но в комнате уже стемнело, нельзя было даже разглядеть надписи, сделанные Юлией Даниловной. «Вот на просмотре все и встретимся, это хорошо. Но дома бы еще лучше! А где, интересно, встречает Новый год тот же Рыбаш? Числится холостяком. Неужели никогда не был женат? А Мезенцев? Окунь?..» Ему представилась жена Мезенцева, такая же владеющая собой, невозмутимая, как он сам, и дети — сын и дочь, холодно ироничные, и, наверное, собака — какой-нибудь дог или другой породистый, воспитанный и знающий себе цену пес. А жена Окуня, должно быть, стареющая, расплывшаяся, в мелких кудряшках перманента, но хорошая хозяйка и не надышится на своего муженька. Интересно, где Окунь работал в годы войны? Похоже, на фронт он не рвался… Надо наконец самому посмотреть личные дела товарищей. Анкета, конечно, человеческого характера не раскроет, но какие-то общие сведения может сообщить. Сегодня уже поздно заниматься этим, но завтра… И вообще поздно. Зачем он сидит тут в темноте, когда дома его ждут Надя и Петушок, и перестоявшийся обед, и телевизор? Но прежде, чем идти домой, надо, пожалуй заглянуть в терапевтическое отделение. Что там у них случилось? Почему Марлена, в общем довольно самонадеянная девица, так испугалась?