Страница 109 из 121
Степняк кивает. Этот короткий кивок стоит ему огромных усилий. Он всегда считал себя неплохим руководителем. Смелым. Опытным. Проницательным. А выясняется, что его обвели вокруг пальца. Как это могло случиться? Он вспоминает появление Окуня за день до открытия больницы. Вспоминает, как тот твердил на каждом шагу: «Таисия Павловна, Таисия Павловна…» Как с ходу взялся устранить неполадки с отоплением (и что из этого вышло!). Как выступал на партийном собрании о призвании медика. Как вечно занимался подсиживанием Рыбаша, наушничая, кляузничая. Как, наконец, погано вел себя после операции Фомичевой. У Степняка сжимаются кулаки: «Слепец я, слепец, ничего не видел!»
— За слепоту, ясно, ответите! — ровным голосом обещает секретарь райкома. — И всенародно придется отвечать, чтоб другим польза.
— Кстати, — не очень вежливо прерывает секретаря Гнатович, — вы, Таисия Павловна, на днях заверяли меня, что знаете Окуня много лет и самолично рекомендовали в больницу?
Бондаренко взбешена и напугана.
— Мы учились в одном институте, — лепечет она. — У него большой стаж… Я думала…
— Ничего вы не думали! — резко говорит Гнатович. — Для вас главное, чтоб снаружи гладко. А остальное…
Он машет рукой и отворачивается.
— Доверять, но проверять! — вдруг громко объявляет Иннокентий Терентьевич. — Своими глазами проверять!
Грузный, с короткой шеей, он высится, как тяжелая глыба, посреди кабинета.
— На сегодня всё, — подытоживает Леонид Антонович. — Окуня, само собой, от работы отстранить, а материалы немедленно передать следственным органам. Пусть разбираются те, кому положено. Что касается строительства второй очереди — утвердим на исполкоме. Ну, а насчет слепоты, — он слегка вздыхает, — придется товарищам Степняку и Лозняковой объясняться на бюро райкома. После того, как закончится следствие. А вам, товарищ Бондаренко, тем более.
Первым уходит Иннокентий Терентьевич. За ним еле бредет Таисия Павловна. Сегодня модные туфельки с каблуками-шпильками выглядят на ее ногах, как орудия пытки.
Степняк снова подносит ладонь к подбородку.
— Роман Юрьевич, — озабоченно говорит он, — что бы там дальше ни решили, а больнице буквально завтра нужны новые хирурги. Работать некому: Мезенцев улетел, да и вообще… вы же знаете… Окуня снимаем. Львовский работает, но…
— Львовского сейчас надо загружать как можно больше, для него это единственное лекарство, — решительно отвечает Гнатович. — Но хирурги вам действительно нужны. В понедельник постараюсь…
Все трое прощаются с Леонидом Антоновичем и выходят в коридор, Гнатович вглядывается в измученное лицо Юлии Даниловны.
— Ну-ну, голубушка, — негромко обращается он к ней, — история, что и говорить, пакостная, однако падать духом не следует.
Лознякова слегка улыбается. Степняк кается бурно:
— Она что, это я болван!
Все трое идут по тихому и чинному коридору райкома. И вдруг Гнатович разражается веселым смехом:
— Знаете, что я сейчас представил себе? Физиономию вашего милого Окуня, когда он раскроет мою папку… Нет, вы только вообразите, что с ним делается!
Старый человек, заведующий райздравом, хохочет, как мальчишка.
Кто сказал, что суббота — короткий день, тихий день? В больнице нет ни коротких, ни спокойных дней. Илья Васильевич снова убеждается в этом, когда поздно вечером он с Надей возвращается из театра. После того просмотра французского фильма, на котором Надя побывала вдвоем с Маечкой, она чувствует себя виноватой перед мужем; ничего не произошло в ее жизни, ей не в чем упрекнуть себя, и все-таки ощущение виноватости не покидает ее. Может быть, оттого, что она окончательно поняла: уже никогда больше не стоять ей у операционного стола, уже не нагнать растраченных на пустяки лет, не шагать в одной шеренге со старыми товарищами… Надя не высказывает этих мыслей и только старается ничем не раздражать Илью Васильевича. Ему и без того сейчас не сладко.
Сегодня, когда за обедом он, не сдержавшись, выложил все, что произошло в райкоме, она даже хотела отказаться от театра, хотя билеты были взяты давно и, конечно, по ее настоянию. Но Илья, тронутый такой внимательностью, сказал: «Ну вот еще! Из-за всякого подлеца портить тебе настроение? Идем, идем, рассеемся…»
И вот они возвращаются в свою сонную квартиру. Не зажигая света, Надя вешает пальто на плечики в передней.
— Стары мы, видно, стали, — шутливо вздыхает она, — в такой чудесный вечер не догадались побродить по улицам…
— А что? И в самом деле стары!
В подтверждение Илья Васильевич совсем не по-стариковски сжимает плечи жены и поворачивает ее лицом к себе.
— Илюша, с ума сошел!
— Разве?
— Илюша, перестань!
Она высвобождается и первая входит в комнату.
Горит маленькая лампочка в рожке над тахтой.
На круглом столе стоит розовый китайский термос с горячим и крепким чаем, сахарница, две толстые фаянсовые кружки и тарелка с чем-то, прикрытая салфеткой. Неонила Кузьминична всегда оставляет им чай и что-нибудь вкусное — пирожки, булочки с вареньем, домашнее печенье, — если они уходят в театр. Но сегодня к салфетке приколота булавкой какая-то бумажка.
— Записка! — встревоженно говорит Надя. И залпом прочитывает вслух: — «Илья Васильевич, как придете, немедленно позвоните к себе в больницу». Почерк мамин. Но что там могло случиться?!
Вопрос явно риторический. Степняк уже в передней; слышно, как щелкает диск телефона — Илья Васильевич набирает номер.
— Наум Евсеевич? Это я, Степняк, — приглушенно говорит он. — Вы просили позвонить?
Тишина длится довольно долго, и затем снова голос Ильи Васильевича:
— Сейчас приеду.
Он возвращается в комнату.
— Два несчастных случая: автомобильная авария и опасное ножевое ранение, — Илья Васильевич говорит, не глядя на жену.
Он проверяет карманы пиджака. Ключи, папиросы, спички, деньги, носовой платок — все на месте. Можно идти. И он уходит, не сказав всей правды: в автомобильной аварии, случившейся неподалеку от больницы, пострадал не кто иной, как Иннокентий Терентьевич, председатель исполкома. А с опасным ножевым ранением в области сердца принесли из больничного двора Костю Круглова. Выехав из гаража, шофер едва не раздавил распластанное у самых ворот тело. Должно быть, раненого мальчика нарочно кинули там, чтобы создать видимость катастрофы.
Поймав такси почти у собственного подъезда, Степняк мчится по ночным пустынным улицам. Водитель молодой, сам не прочь прокатиться «с ветерком», а тут еще и пассажир попался подходящий. Как сел, так и заладил: «Жми, браток, жми… очень некогда!»
В приемном отделении на месте дежурного врача сидит один из студентов-стажеров. При виде «главного» он вскакивает.
— Где Гонтарь? — с невольным ожиданием новой беды спрашивает Илья Васильевич.
— Поднялся наверх. Сейчас вернется. Председатель исполкома уже в палате.
— А… раненый мальчик?
— Операция еще не кончилась. Оперируют товарищи Рыбаш и Львовский.
— Откуда их взяли?
— Наум Евсеевич вызвал.
Через две минуты Степняк выясняет, что события развертывались так. В двадцать два часа в приемное отделение ворвался человек с ссадинами на лице, сказал, что он шофер председателя исполкома, что машина, в которой он вез Иннокентия Терентьевича, провалилась в плохо засыпанную и незаасфальтированную траншею возле переезда, что председатель ранен, но он, шофер, один не смог его вытащить и прибежал за помощью в больницу.
— Наум Евсеевич немедленно послал туда санитаров с носилками, — рассказывает студент, — а сам распорядился готовить операционную и вызвал по телефону Рыбаша и Львовского.
— Разве такое тяжелое ранение?
— Неизвестно же было, а знаете, какой Наум Евсеевич… Пока не дошло до дела, он себе не верит… — Студент бросает опасливый взгляд на главврача: «Не подвести бы, чего доброго, товарища Гонтаря!»
Но, кажется, «главный» недовольства не выказывает.
— Он ведь и вам звонил, — добавляет на всякий случай студент.