Страница 103 из 121
Костя вдруг втягивает в плечи голову и еле слышно спрашивает:
— Он сказал, кому одолжил?
— Нет, просто сказал «одному человеку». А что?
— Значит, выходит, это все… из-за того человека? — шепчет Костя.
— Ну, почему? — простодушно отвечает Кира. — Кто же мог знать, что выйдет такая история?
— А сейчас как? — боязливо спрашивает Костя.
— Что как?
— Да насчет денег?
Кира удивленно смотрит на Костю.
— Я не понимаю, почему ты так разволновался насчет денег? Главное, что Расторгуев обвиняет дядю Матю в смерти своей матери! И припутывает… ну, пойми: он обвиняет дядю Матю, что тот нарочно сам делал операцию, из-за телевизора, и что если бы делал профессор…
Костя безнадежно машет рукой:
— Ох, Кира, ничего ты не знаешь!
И замолкает надолго.
— Лучше бы я тебе не рассказывала! — с обидой говорит Кира. — Ты, кажется, готов поверить во все гадости…
Только тут Костя обретает дар речи:
— Я?.. Это я поверю?! Ума рехнуться!
— Так что же ты молчишь?
— А то, что… — Он круто обрывает, опять машет рукой и вдруг страстно, захлебываясь, грозит: — Ну, я теперь себя не пожалею, но выведу их на чистую воду…
— Кого выведешь? При чем здесь ты-то? — пугается Кира.
— Узнаешь, — говорит Костя. — Погоди капельку, все узнаешь. И вообще нечего тебе со мной дружить, можешь считать, что…
— Костя, ты с ума сошел!
— Мне некогда, — грубо отвечает Костя и резко сворачивает к автобусной остановке. — Прощай!
— Костя, Костя! — кричит ошеломленная Кира и видит, что он уже вскочил на подножку уходящего автобуса.
Еще минута — и автобус скрывается из виду.
Какое свинство! Из-за Кости она не поехала с папой и тетей Юлей, а он попросту бросил ее одну посередине дороги: «Мне некогда!..» Кира обижена до слез. Только сейчас она чувствует, как измучилась и устала. В довершение всего у нее, кажется, нет ни копейки денег, нельзя даже сесть в троллейбус. Кира обшаривает карманы своего пальто. Ни гроша! А до дома еще так далеко.
В машине Задорожный неожиданно спрашивает Львовского:
— Ты что намерен делать сейчас?
Матвей Анисимович уточняет:
— Когда сейчас? Сию минуту? Или вообще?
— Нет, именно сейчас, сию минуту.
Львовский равнодушно пожимает плечами:
— Поеду домой.
— А у меня, — говорит Сергей Митрофанович, — есть другое предложение.
— Только не занимайся, пожалуйста, благотворительностью, — чуть-чуть раздраженно перебивает Львовский. — Довольно вы оба со мной повозились за эти двое суток…
Задорожный как будто не замечает раздраженной интонации.
— Наоборот, — говорит он, — предложение мое довольно грубое. И как будто неуместное. Но я считаю, что с этим лучше покончить сразу. Ты знаешь адрес Расторгуева?
Видно, как вздрогнули плечи Юлии Даниловны. Она сидит рядом с водителем и за всю дорогу не вымолвила ни слова.
— Адрес Расторгуева? — в голосе Львовского слышно слабое удивление. — Знаю.
— Отлично. Поехали к нему. Вернешь ему деньги при свидетелях и под расписку.
— Но у меня же нет денег.
— Деньги есть, я достал, — мельком, как нечто незначительное, говорит Задорожный и вынимает из внутреннего кармана пиджака пачку денег. — Возьми, тут тысяча.
— Но надо же только шестьсот.
— Возьми, — строго говорит Сергей Митрофанович, — и заплати ему за доставку, за установку, не знаю за что. Говори адрес…
Расторгуев сам отворяет дверь и, узнав Львовского, испуганно прикрывает рот ладонью. Задорожный, не давая ему опомниться, суховато спрашивает:
— Кузьма Филиппович Расторгуев? Покажите, как пройти в вашу комнату.
— У нас, извините, уборка. Все разбросано… — растерянно лепечет Расторгуев, загораживая вход в квартиру. От его обычной развязности не осталось и следа.
— Неважно, — говорит Задорожный, тесня Кузьму Филипповича.
Квартира старая, большая. Пока Расторгуев молча ведет своих незваных гостей по длинному коридору, то из одной, то из другой двери высовываются любопытные лица.
Комната, в которую приводит Расторгуев, большая, в два окна, светлая. Из этой комнаты выход во вторую. Широкая, ничем не занавешенная арка, сквозь которую видна низкая, почти квадратная двуспальная кровать. На кровати разбросаны меховые шубы, костюмы, какие-то отрезы. То же самое на двух диванах в первой комнате. Огромный обеденный стол напоминает прилавок посудного магазина: хрусталь, сервизная посуда, серебряные кубки, жбаны и кувшины. Даже на стульях у окон посуда и большой поднос с ножами и вилками. Телевизор — комбайн «Жигули», такой точно, какой предлагали Львовскому в ГУМе, почему-то соседствует с холодильником «ЗИЛ». Через спинки кресел переброшены давно вышедшие из моды, но не утратившие ценности черно-бурые лисы. На подоконниках выстроились всевозможные вазы для цветов — пустые и изрядно запылившиеся. Настежь распахнуты створки буфета, битком набитого посудой попроще.
— Переезжаете? — с затаенной иронией осведомляется Задорожный.
— Н-нет, — запинаясь, бормочет хозяин, — после кончины мамаши перестановочку делаем…
Львовский болезненно кривится. Ему противно до тошноты, и Сергей Митрофанович понимает это.
Он меняет тон и говорит очень быстро:
— Давайте к делу. Сколько, значит, остался вам должен доктор Львовский за телевизор?
— Помилуйте, — юлит Расторгуев, — это, так сказать, наше личное полюбовное соглашение с Матвеем Анисимовичем, и я, извиняюсь, желал бы…
— Сколько?! — нетерпеливо перебивает Задорожный я угрожающе добавляет: — Никаких полюбовных соглашений у вас с доктором Львовским нет и быть не может. Сколько?
— Шестьсот десять… по казенной, так сказать, расценочке, можете где угодно проверить, — испуганно отвечает Кузьма Филиппович.
— За доставку? За установку?
— Это уж, позвольте…
— Не позволю! Сколько?!
Расторгуев до того растерян, что способен лишь безмолвно шевелить губами.
— Быстрей, быстрей считайте! — насмешливо торопит Задорожный. — Не впервой ведь.
У Кузьмы Филипповича багровеет шея.
— Шестьсот десять, как сказано.
— Долго вы будете нам голову морочить? Я вас ясно спрашиваю: сколько всего?
— Шестьсот десять, — упрямо повторяет Расторгуев; ему кажется, что в этом — его единственное спасение.
Задорожному надоело, да и пора кончать омерзительную сцену. Он поворачивается к Львовскому:
— Матвей Анисимович, давайте семьсот рублей. А вы, Расторгуев, пишите расписку, я продиктую… Перо, бумага есть?
— К-какую расписку? — запинается Расторгуев.
— Обыкновенную. Берите бумагу.
Львовский отделяет от пачки денег, данных ему Задорожным, три сотни и остальные протягивает Расторгуеву.
— Погодите, Матвей Анисимович, сперва расписка, — твердо говорит Задорожный и отстраняет руку Львовского.
— Что же это вы со мной, как с жуликом каким… — обидчиво начинает Расторгуев.
— А вы хуже жулика, но об этом мы еще поговорим. Взяли бумагу? — Сергей Митрофанович хмуро следит за тем, как Расторгуев дрожащими руками вырывает листок из клетчатой школьной тетрадки. — Пишите: «Расписка». Написали? Так. Дальше: «Я, Расторгуев Кузьма Филиппович, получил сполна от доктора Львовского, Матвея Анисимовича…» Аккуратней, аккуратней пишите! «…одну тысячу девятьсот рублей…» Повторите сумму прописью. Повторили?
Он заглядывает в тетрадочный листок, который заполняется мелкими кокетливыми буковками, и продолжает:
— «…за телевизор марки „Рекорд“, его доставку и установку…» Так. Поставьте подпись. И дату: «Одиннадцатое мая шестидесятого года, Москва». Все.
Задорожный берет расписку, внимательно перечитывает написанное и, спрятав листок к себе в карман, говорит Львовскому:
— Теперь, Матвей Анисимович, можете отдать деньги.
Львовский молча кладет пачку денег на край заставленного посудой стола.
— Пересчитайте! — приказывает Задорожный.
Кузьма Филиппович неохотно, очень неохотно берет деньги, но пересчитывает их квалифицированно и молниеносно.