МатьРассказы

— Иди, тебе говорят!..

И он тале посмотрел, что я понял: конец. Ничем его не переубедишь. И в это время один из часовых заорал:

— Не разговаривать по-русски!

Я пошел прочь, но крикнул еще раз:

— Подумай, Ванька! Тебе и партия твоя не простит за то, что так дешево кончишь. Не имеешь права ты этого делать. Жить надо остаться, чтобы, при случае, опять делать свое дело.

Я хотел задеть его поглубже, чтобы расшевелить его и заставить призадуматься. Мне все-таки немного жалко стало этого дурака. Пускай бы он жил. Черт с ним. Но он больше даже не взглянул на меня. А часовой опять заорал:

— Проваливай-ка отсюда, парень, а то как бы ты рядом с ним не оказался…

Но я уже ушел.

И к вечеру этого дня мне дали наконец военное обмундирование и оружие. Сначала мне предложили на выбор: автомат «суоми», немецкую винтовку с тесаком или русскую. Я выбрал русскую. Как-никак, русские командиры на летних лагерных сборах уже показали мне, как с ней обращаться, а в немецкой винтовке и в «суоми» я мало понимал.

Мне предложили показать мое уменье перед двумя чучелами, и я показал им свое уменье.

Что-то все время щемило мне сердце в тот вечер, и мне хотелось куда-нибудь уйти поскорее и остаться одному, чтобы обдумать кое-что. Но люди, как нарочно, не отпускали меня от себя, и я злился неизвестно на кого.

Я показал им, как нужно действовать русским штыком. Я торопился, чтобы скорей отвязаться и уйти, и у меня получилось так здорово, что только ветер свистел вокруг штыка. И они сказали: «Вот это крепко! Молодец! Вот с такими мы весь мир покорим!»

И они рассказали, как мне пройти в свое подразделение.

Уже смеркалось, когда я вышел на улицу. Я нарочно пошел потише, чтобы обдумать кое-что, но в голове как-то все мешалось, и я ничего не успел обдумать. Я только вспомнил угрюмого Матти Леппялехти, который не дал мне закурить из своего кисета, и пожалел, что его нет здесь возле меня. Больше я ни о чем не успел подумать, потому что как раз в это время мне навстречу попался тот самый суоелускунтовец, который выковыривал грязь из пальцев ног на постели моей матери. Он заорал:

— A-а! Салаинен! Вольная пташка! И ружье успел получить? Бороться за свою свободу решил? Правильно.

Нужно бороться. Мы тебя освободили, а ты теперь нам помогай. Помни, кто тебя от большевиков спас.

И он хлопнул меня по плечу так, что я чуть не выронил винтовку. Не знаю почему, но мне на этот раз захотелось толкнуть его прикладом в бок или куда-нибудь в другое место. И я скорей прибавил шагу, чтобы на самом деле не обидеть того, кто освободил меня от таких людей, как Егоров.

Уже стемнело, когда я пришел в солдатскую часть, занимавшую здание школы. Первым навстречу мне попался толстощекий парень, который так сильно чавкал за столом моей матери. Увидев меня, он сразу заворчал:

— Ну вот, давно бы так. Теперь и сестра и братец— оба пристроились, а то прятал, прятал…

Я подскочил к нему:

— Как оба пристроились?!

А он продолжал бурчать:

— Один в солдатики пошел, а к другой прямо на сенокос легковой автомобиль подъезжает…

— Где сестра?! — заорал я, не помня себя. Но он отстранил меня рукой и прошел мимо. Я подбежал к нему сзади и начал трясти свободной рукой за плечо.

— Где сестра! Говори, где сестра?!

Тогда он буркнул:

— У Эркки Пикуранта спроси.

Я больше ничего не стал спрашивать. Я выскочил за дверь. Кто-то закричал:.

— Стой! Стой! Нельзя без разрешения!

Но я побежал в темноте по улице прямо к себе домой с русской винтовкой в руках. Я забыл ее бросить в казарме.

В кухне нашей горел свет. Мать навалилась грудью и лицом на стол и плакала так, что тряслась ее спина. Там же был Эркки. Он уже собирался уходить, когда я вошел, и мы столкнулись лицом к лицу.

Я посмотрел туда и сюда и закричал:

— Где Лиза?

Мать сразу подняла голову и выпрямилась. Все лицо ее было залито слезами.

— Хейно! Хейно! Это ты, Хейно? Нет у нас больше Лизы…

— Где Лиза?!

Я орал так, что прыгало пламя в лампе и у меня самого звенело в ушах. Я орал и смотрел в упор на Эркки. А он взял меня за руку и сказал:

— Тише, Хейно. Будь благоразумен. Подумай: что может быть дороже родины…

Но я стряхнул его руку и снова заорал:

— Где Лиза? — И я обратился к матери: — Что здесь произошло? Ты скажи, мама. Я ничего не понимаю. Я ничего не понимаю, мама! Где Лиза?

Но я уже понимал. Я уже отлично все понимал. Но мне было страшно от своей догадки, и я, как сумасшедший, продолжал кричать:

— Где Лиза? Лиза где?

И я пятился к двери, загораживая Эркки выход. А он вильнул туда-сюда своим тощим телом и остановился, оглядываясь по сторонам.

В моих руках была винтовка. Русская винтовка со штыком. Она дрожала в моих руках, когда я смотрел на Эркки. И только когда мои глаза встретились с глазами матери, винтовка перестала дрожать в моих руках.

— Да, — сказала мать и сжала губы. — Это все он.

И она стала смотреть в сторону.

А я поднял винтовку над головой, как только мог быстро, и ударил Эркки прикладом в лицо. Он хотел защитить свое тощее лицо руками, но все равно я ударил его по рукам и по лицу так, что он опрокинулся спиной на плиту. А я добавил ему еще и еще, пока он совсем не свалился на пол. Он потянулся было за своим ножом, но я ударил его еще раз по голове, и он перестал двигаться.

Я мог бы сразу проткнуть его штыком, но я не хотел пачкать свой дом его вонючей кровью. И я сказал матери.

— Его убрать надо, мама. Куда-нибудь под пол. А я пойду за Лизой. Уберешь, мама?

И я весь дрожал, когда говорил это.

Она уже не плакала. Глаза ее прошлись по комнате, и она ответила спокойно:

— Да, я уберу его, Хейно. Иди.

Она была настоящая финская женщина, моя мать. Но я не успел даже поцеловать ее на прощанье. Я снова побежал по темной улице прямо к дому Степана Ивановича.

В это время начался дождь. Первые крупные капли упали на мое горячее лицо, но я даже не почувствовал их тогда.

Часовой у крыльца сделал шаг вперед, и я узнал форму солдата суоелускунта. Кто-то другой стоял на крыльце, прячась от дождя. Я торопливо сказал по-фински то, что придумал по дороге:

— Срочно к капитану Вайсбергу с рапортом!

Я уже раньше слышал фамилию этого офицера.

Суоелускунтовец что-то сказал по-немецки, и с крыльца голос буркнул:

— Хирайн[10], — и часовой-эсэсовец тоже посторонился, давая мне дорогу.

Я пробежал сени и ворвался в комнату. Я должен был вежливо постучать сначала и спросить разрешения. Но я вбежал и крикнул:

— Лиза! Лиза!

Но никого не было в первой комнате, а из второй комнаты выглянул эсэсовский офицер и выпрямился по-военному, глядя на меня вопросительно.

Но сквозь раскрытую дверь я уже увидел во второй комнате Лизу и бросился к ней. Она лежала на кушетке, запрокинув голову, и глаза ее были закрыты.

Офицер подскочил к ней первым и быстро поправил на ней платье. А потом он схватил со стола стакан с водой и начал на нее прыскать изо рта. Лицо ее и без того уже было мокрое. Он уже прыскал на нее до моего прихода, но не мог привести ее в сознание. Но отчего же она была без сознания, моя бедная Лиза?

— Лиза, — позвал я, — Лиза!

Я приподнял ее мокрую голову левой рукой и, трогая ее лицо своими губами, снова позвал ее тихо:

— Лиза, Лиза…

И она услышала наконец. Большие синие глаза ее открылись, и она стала приподниматься на кушетке. А офицер стоял и смотрел со стаканом в руке.

Я помог ей приподняться левой рукой, потому что в правой руке у меня все еще была винтовка. Она узнала меня, но смотрела куда-то мимо и все шептала: «Домой, домой…»

Я поднял ее на ноги, довел до дверей и пропустил вперед, чтобы не толкнуть ее в дверях.

— Иди, иди домой, Лиза, — сказал я. — Иди домой.

И она вышла, согнув плечи и держась рукой за косяк. Платье ее не было как следует расправлено…

10

Войдите.