Страница 42 из 54
Отец глянул на Володьку, и тот беспрекословно остался на кухне молоть и варить кофе, а Николай пошел за отцом в кабинет, почти уверенный, что отец, оставивший Володьку на кухне, догадывается о предстоящем, необходимом Николаю разговоре.
Ему вспомнилась первая крупная ссора с отцом. Он боком втолкнул самого себя в отцовский кабинет и так же, боком, в боксерской позиции, выложил все, что говорили в бараках о бурнашовских любимчиках и подхалимах.
— Мальчишка! — загремел отец на весь дом. — Я не обязан отчитываться перед тобой в своих поступках!
— Я и не прошу, чтоб отчитывался! — Николай сорвался на петушиный хрип, на бессильную цыплячью амбицию, когда и шея вытянута, и крылья встопорщены, а победный клич не звучит. — Я не прошу, чтоб ты отчитывался, — почти неслышно повторил он. — Но я хочу, чтобы ты знал, что я про это знаю… — С этими словами Николай выскочил тогда из отцовского кабинета и с месяц потом не попадался отцу на глаза, что было не так уж трудно при отцовской занятости. Заговорили они, не вспоминая того, что было, когда мать в первый раз увозили поспешно в Москву на операцию. И потом не раз случались такие ссоры. Сегодня Николай должен был начать ещё одну. Для неё оставался только этот вечер, потому что завтра спозаранку он улетал в Москву, а там в отцовские приезды Николай о таких делах не говорил. Для крупных разговоров с отцом ему нужен был старый коттедж на улице Специалистов, отцовский кабинет с кожаными креслами, с обломками зернистого металла на огромном письменном столе. Нужен был Акташ за окном кабинета — огни города и частое зарево над комбинатом. С малых лет для него много значило окно отцовского кабинета — он любил смотреть отсюда на город и на комбинат, а потом понял, что можно и оттуда поглядеть, что там, за бурнашовским окном.
Лет восемь было им обоим — Кольке Бурнашову и Вальке Курганову, — когда они подрались в кровь на пустыре за пятым бараком. Размазывая розовые слезы, Валька одиноко всхлипывал:
— Папке скажу-у-у… Он те надере-е-ет… у-у-уши…
Барачная орава угрюмо молчала. Валькин отец мог нарвать уши любому из них, но не Бурнашонку.
— Ты к нам не ходи! — заплакала за Валькой самая бойкая из барачных девчонок, Танька Лопарева. — Ты вон в каком доме живешь!..
С неделю Николай не ходил к барачным, а потом пошел, поклявшись самому себе, что никогда пальцем не тронет никого, но и сам битым не будет, всё-таки он Бурнашов. Ему удалось тогда, в свои восемь лет, добиться, что барачные взяли его в компанию, и Валька Курганов стал его лучшим другом, и Танька Лопарева больше не шпыняла богатым домом… Взрослые перестали замечать Бурнашонка среди барачной оравы; и ему не раз случалось слышать собственными ушами, что люди говорят про Георгия Степановича Бурнашова — про Бурнаша. Николай с малых лет знал по-взрослому про все отцовские слабости: про начальственные матюки, про умение, когда надо, пустить пыль в глаза, про нелады с главным инженером — одним, другим, третьим, они часто менялись, главные инженеры… Случалось Николаю узнавать и вовсе постыдное — про ту женщину с рудника. Бурнаш был мужик не промах… Николая не раз потом удивляло, что об отце даже грубое и нехорошее говорилось с уважением. Зато мать — скромную и незаметную — все звали нелестно Бурнашихой и на похоронах жалели не её, рано угасшую, а Бурнаша, в цвете лет оставшегося вдовцом. Была для Акташа даже какая-то высшая справедливость в том, что не в деньгах, не в высокой должности счастье — придет беда, ни деньги не помогут, ни самые знаменитые больницы… Уже уехав из Акташа, Николай запоздало начал понимать, что в отношении людей к его матери не было ничего злого. У матери в Акташе не сложилась своя собственная жизнь — вся она растворилась в жизни отца, целиком, без остатка.
— Мать очень любила твоего отца? Да? — сказала Наташа, когда Николай в первую пору близости начистоту выговаривался ей про себя. — Но ты любишь его сильнее… Не спорь, я правду говорю… И мне, ревнивой, никогда не поладить с твоим отцом… Вот увидишь… — Она, такая чуткая, на этот раз ошиблась. Ей простительно, она тогда ещё не знала Акташа. Но Николай-то знал. Чего же он опасался, готовясь впервые показать Наташе свое родовое гнездо?
В тот свой приезд он повел Наташу и к Кургановым, но они ей не очень понравились. Она заявила, что они оба славные, но немного скучные. По рассказам Николай она их себе представляла другими. Но какими? Не могли же Валька и Таня до тридцати лет жить вольной жизнью барачной оравы, творя правый суд над трусами и маменькиными сынками. Валька после смерти своего отца от силикоза пошел работать в ту же дробилку, в гибельную белую пыль, что стояла над ненасытным грохочущим жерлом. Валька начал с отцовской слесарной работы. Сложись его жизнь по-другому, ещё неизвестно, кого бы выбрала Таня. До десятого класса дружили они втроем. Но теперь Таня носит Валькину фамилию. У инженера Курганова, у завуча техникума Кургановой в Акташе теперь солидное положение, квартира богаче старого бурнашовского дома — со стильной мебелью, со сплошной стеной книг. И во дворе под окнами стоит Валькин «Москвич», и Таня озабоченно советовалась с Наташей, какое пианино купить для дочки, поступающей в Акташскую музыкальную школу.
— Зачем каждому непременно для дочки музыкальная школа или специальная английская? — осторожно заметила Наташа, когда они с Николаем возвращались от Кургановых, из нового микрорайона на старую улицу Специалистов. — Есть в этом что-то… — с видимым огорчением чуткая Наташа не довела фразу до конца.
Николай ничего не ответил. А что он мог сказать? Ему, Бурнашонку, ещё больше, чем самим Кургановым, хочется, чтобы у Вальки с Таней была квартира лучше коттеджа на улице Специалистов. И автомашина, и пианино, и музыкальная, и английская школы. И телевизор лучшей марки, и туристская поездка вокруг Европы… И чтобы Валька в Акташе стал начальником дробилки…
О последнем, чего он желал Кургановым, Николай думал, конечно, не тогда. Он думал об этом сейчас, стоя у окна в отцовском кабинете, где всё оставалось, как было, — неизменное и незыблемое при всех переменах, происходящих за окном и особо заметных отсюда, где ничто не переменилось.
— Сейчас покажу тебе одну обнову. — Великолепным жестом отец развернул на столе выполненный в красках проект детского городка. — С будущего года начинаем строить. Тут ясли, тут детский сад… Рядом школа… Для одних ребят — интернат, для других — продленный день… Недурно? А? Моя бы власть, я не мельчил бы деньги на премии, на тринадцатую зарплату. Я бы всё вкладывал в строительство.
В Акташе не должно быть общежитий, хватит! Общежитие годится для студента, а рабочему парню смолоду нужна самостоятельность. Дай каждому по квартире, и проблема кадров решена. — Отец отпустил края чертежа, а свернувшуюся трубку точным щелчком переместил на край стола. — Кстати, что у вас там, в Москве, говорят о ДНБ? Не московское это дело. Какой уж тут дом нового быта, если утром человеку надо ехать на работу через весь город, тратить час на дорогу… Жене в одну сторону, мужу — в другую, детям — в третью. Акташ — вот где надо испытывать такие идеи, как ДНБ!.. Общая работа, общий быт… Тут один деятель приезжал. Я ему предложил испытывать ДНБ у нас, а он смеется. «Редкий, — говорит, — случай, когда все готовы стать подопытными кроликами. Сами изобретатели — и те рвутся…» Но в Москве, а не в Акташе… — насмешливо добавил отец и зашагал по кабинету привычным свободным шагом и привычным путем, по которому ковер с давних пор был заметно протоптан. — Не люблю пустых разговоров, — продолжал отец. — Что значит город будущего, и каким он должен быть? Любой нынешний город и есть город будущего. Ему стоять еще сотни лет. И Акташу тоже. Разведанных запасов хватит на полвека, и геологи, когда понадобится, дадут нам новые месторождения. — Казалось, отец задумался о чём-то своем и забыл о Николае, как вдруг он резко остановился. — О чем ты хотел со мной говорить? Давай сразу, не тяни…
— Когда я тянул? — обиделся Николай.