Страница 19 из 54
Рассуждениям не хватало основного — неожиданности. Мысли выстраивались слишком сцепленно, а секрет открытия был — по Николаю Илиодоровичу — в том, чтобы не плестись послушно вдоль собственных последовательных мыслей, а сплеча рубануть наискосок и заглянуть, что там, внутри. Но не страшится ли он, Холмин, того, что внутри?
…Фары высветили дорожный указатель с надписью: «г. Пошехонье-Володарск», и Холмин разбудил Сашу, чтобы он показал дорогу к своей пошехонской родне.
Назавтра они плыли по неспокойному Рыбинскому морю. Море начиналось просторным закоряженным мелководьем, по нему бакены показывали проход для Пошехонского рыболовецкого флота — над бывшим руслом речки Согожи, как пояснил капитан, называвший свой катер фелюгой. На левом, подмытом, глинистом берегу стоял полуразрушенный белый с колоннами дом в пошехонском помпадурском стиле. А дальше, на отмели, засоренной плавником, врылся в землю одноглазый дот — он прикрывал столицу Пошехонья с моря на случай, если бы немцы прорвались от верховья по великому волжскому пути.
Наверху оставались только Холмин и капитан за стеклом рулевой будки. Двое рыбаков и моторист стучали костяшками домино в каюте, усадив четвертым Сашу. Из открытого люка доносились громкие голоса:
— Угадай, Королев, какая у меня игра!
— Один-один, три-шесть, два-четыре, три-пять, — отзывался Саша.
— А у меня?
— Два-шесть, один-шесть, два-пять… — В компании земляков Саша заговорил чуть по-иному, смягчил свою городскую речь пошехонским говорком.
— Чудо природы! Скажи, Королев, а правду рассказывали, будто Академия наук за тебя колхозу выкуп выплатила? Всю колхозную стипендию возвернула до копеечки…
— Болтают…
— Рыба! Козлам капустки!
— Королев, ты гляди, не зевай. Знаешь всю игру, а мы вдругорядь козлы…
Холмин перешел на корму, за рулевую будку. День очищался, синий, ветреный, по морю бежали встрепанные барашки. Уплывала вдаль пошехонская церковь с острой колокольней, построенная предками по стандарту своего века и ставшая теперь морским ориентиром. По обе стороны колокольни поднялись опоры перекинутой через море электролинии, почти такой же высоты, как и церковь. Где-то за ними, за колокольней показался вертолет. Он что-то тащил в лапах, все быстрее нагоняя над морем неторопливую фелюгу; и, когда вертолет тарахтел совсем близко, Холмин разглядел подвешенный на тросах МАЗ.
Из рубки, ухмыляясь, высунулся капитан.
— Видали? То-то и оно!.. При нашем бездорожье… Нынче летом полковник из Москвы приезжал…
Пятый раз за сегодняшний день Холмин с охотой выслушал про полковника из Москвы. Историю эту пошехонцы рассказывали с удовольствием. Сначала Сашина тетка, уговорившая оставить у неё во дворе машину, потом милиционер с городской площади, у которого Саша и Холмин выспрашивали, может, всё-таки ездят на легковых в Ермакове, потом теткин свояк с рыбозавода, пристроивший их на фелюгу, за ним сторож с пристани… И вот теперь сам капитан, морской волк в тельняшке под сельской стеганкой. С каждым новым рассказом случай с полковником становился всё мудрее, как притча из букваря, всё милее, как старая полюбившаяся сказка. Людям было за что славить полковника, если, прожив полжизни в Москве, он всё же остался в душе истинным пошехонцем — потомком тех, кто зимой загонял корову кормиться на крышу.
Полковник ехал из Москвы на собственной «Волге», собираясь утереть нос родной своей деревне Камчатке. В машине полковника, у заднего окошечка, лежал новенький атлас автомобильных дорог, изданный в Москве год назад. Там была четко показана шоссейная дорога от Рыбинска к Пошехонью, а от Пошехонья прямехонько на Череповец — мимо родных полковнику лесов, полей и оврагов, мимо славной деревни Камчатки.
С этим атласом, как с уличающим документом, полковник явился в Пошехонский райисполком:
— Скажите мне, дорогие товарищи, куда вы девали шоссе от Пошехонья на Череповец? Объездил все окрестности и нигде не обнаружил. Съели вы его, что ли, это шоссе?
Полковник хлопал по столу автомобильным атласом. Райисполкомовцы козыряли своими районными картами. Там шоссейной дороги на Череповец никогда не бывало. Меж родных полей и лесов лукаво виляла ненадежная просёлочная, перерезанная родными оврагами.
— Откуда же тогда в атласе бетонка? — не сдавался полковник.
— Было решение построить.
— Обещанного три года ждут?
— Э-э, куда дольше…
— Как же вы сами по району ездите?
— Когда летаем, — отвечали райисполкомовцы, — а когда и морем плывем. Имеем регулярные морские рейсы.
Дальше притча о полковнике раздваивалась — то ли он повернул вспять, то ли поплыл морем. В обоих вариантах он оставался пошехонцем, не сумевшим утереть нос деревенским землякам. Впрочем, может, как раз пошехонства ему и не хватило, а то подвязал бы свою «Волгу» на тросах к вертолету…
Задрав голову, Холмин смотрел на подлетающий вертолет. Всё происходило вполне логично. Бетонки на Череповец ещё не построили, а покамест туда тянули от Рыбинска высоковольтную линию. Тянули, почти не касаясь земли, потому что и бетонные плиты, и стальные опоры, и катушки кабеля оказалось проще подбрасывать вертолетами. А понадобилось — подбрасывают и МАЗ, если он сам подъехать не может, не надеется одолеть размытый дождями проселок.
Вертолет протарахтел над фелюгой. Грузный МАЗ, оцепенев всеми колесами, висел в синем небе — сомлевший, как корова, которую всё-таки загнали на крышу.
«И встарь и ныне торжествует творческое решение проблемы, — подумал Холмин. — Практическое использование возможностей воображения. Выход за пределы логики».
Ему было покойно сидеть одному на корме, укрывшись за рулевой будкой от морского ветра, на вкус заметно недосоленого. Холмин не хотел обременять Сашу своим постоянным сопутствием, сознавая, что не в прямом общении ему понятнее становится мальчик, а через других — каков он с ними. Почему Саша, например, зная всю игру, всё же проигрывает там, внизу, в козла? Снисходительность или точный выбор между знанием и успехом?
Фелюга замедлила ход и начала разворачиваться. Первым вылез на палубу моторист, за ним рыбаки — здоровенные рукастые парни — и последним Саша в чужой стеганке, засаленной до кожаного лоска. Капитан уступил рубку мотористу и сел рядом с Холминым.
— Сети пойдут выбирать.
Рыбаки и с ними Саша спрыгнули в легкую лодчонку, что шла за фелюгой на тонком тросе. По зыбкому пунктиру поплавков, обозначавших сеть, лодка быстро отходила. Саша сидел на веслах, удерживая лодку против волны, а парни подымали сеть, то сразу же бросая обратно пустую ячею, то выпутывая красными, как клешни, руками пойманную рыбу.
— Глянь, москвич! — крикнул Холмину один из рыбаков и поднял ему показать крупного судака.
— Великолепен! — крикнул в ответ Холмин. За его спиной густо крякнул капитан: морской волк счел нужным растолковать Холмину, что москвич — это, стало быть, не он, не московский житель. Москвичом прозвали на Рыбинском море судака — рыбу знатную, имеющую постоянный доступ в столицу: и государственным путем, и с содействия браконьеров, особенно зимних.
Попутно, как бы извиняясь за пошехонскую непочтительность, капитан уже всерьез, без подковыки передал достоверную историю про кота. Она случилась ещё до войны, когда Рыбинское море заглатывало понемногу и Шексну, и Мологу, и заливные луга, и деревни… В одной из деревень, забытый хозяевами, остался на сарае кот. Он никому чужому не давался в руки, хотя вода подходила под крышу. А когда хозяин на лодке приплыл за ним, кот вызывающе сверкнул глазищами, с конька сиганул в воду, скрылся в глубине и вынырнул с рыбешкой в зубах. Капитан закончил свой рассказ ссылкой на областную газету, где печатали научную заметку про оморячившегося пошехонского кота.
Славно было слушать эту байку и другие, сидя на корме под сентябрьским невысоким солнцем, чуть прогревающим плечи и колени, и смотреть, как белые барашки бегут по буроватому, такому земному, подзолистому морю, укрывшему под собой и пашни, и луга, и огороды, и проселочные дороги, и кладбища, и маковки приземистых церквушек… А там, в глубине, под водяным сводом — там тишина. Всё на свете переменится, а там останется — как было — старое Пошехонье…