Страница 3 из 11
«Артиллерийская подготовка» к генеральному сражению иркутскими погромщиками, таким образом, была сделана. Оставалось перейти в открытое наступление...
Выступления черносотенцев, мелкие, еще не очень вредные и не опасные, тем не менее заставили нас быть наготове. Мы знали, что если черносотенцы пойдут в открытую, то они изберут линию наименьшего сопротивления, — попытаются устроить еврейский и попутно интеллигентский погром. Наспех мы стали сколачивать дружины, Раньше всех создалось ядро еврейской самообороны. Еще не было штаба единого связывающего органа. Наметились отдельные руководители, которые должны были сорганизовать пятерки, десятки. Еще ощущался громадный недостаток в оружии: разыскивались жалкие револьверы-бульдоги, смит-виссоны; счастьем считалось быть обладателем браунинга или нагана. Была недостача в патронах. В городе были хорошие оружейные магазины (Абачин и Орлок и др.). Но как до них доберешься?
К утру 17-го октября дружины не представляли собою еще какой-нибудь серьезной боевой силы. Тем не менее руководители пятерок и десятков имели наказ: в случае каких-либо беспорядков стягивать своих дружинников к месту происшествия и действовать. Предполагалось (да оно так и было), что в эти дни все будут на ногах, станут держаться приблизительно в одних определенных пунктах (на митингах, собраниях, сходках) и, таким образом, будет легко найти друг друга, соединиться, и в случае надобности — действовать сообща.
Утром 17-го октября железнодорожники должны были, собравшись возле своего Управления (по ул. Троцкого), с манифестацией пройти до помещения, назначенного для общего митинга — еще не было установлено, где этот митинг будет — в городском театре или в Общественном собрании.
Накануне ночью в городе было странное смятение: все воинские части по приказу командующего гарнизона были подняты по тревоге и им был прочитан приказ о злоумышленниках, желающих захватить власть в свои руки, перебить начальствующих лиц и пр., и о том, что, быть может, воинским частям придется в борьбе с этими злоумышленниками прибегнуть к решительным мерам. Эта ночная тревога заставила нас всех утром 17-го октября насторожиться и ждать неожиданных событий.
Часов в 9 утра я зашел к своим товарищам — двум братьям Исаю и Якову Винер, жившим по 5 Красноармейской ул. в д. № 19. Мы были связаны организационно по самообороне и еще накануне решили собраться вместе и выступить в случае надобности. Здесь было еще несколько дружинников, в том числе С. И. Файнберг (позже пошедший на каторгу за покушение в Петербурге на военного министра ген. Редигера, освобожденный из каторги революцией 17-го года и погибший в 1922 году в Мысовске). У всех было приподнятое возбужденное настроение. Мы все чего-то ждали, чего-то нового и неожиданного и у всех нас было какое-то радостно-нетерпеливое состояние.
Возбужденное, но, повторяю, радостно-нетерпеливое настроение наше внезапно было нарушено, смято: прибежал кто-то из дружинников и взволнованно сообщил, что возле дома Кузнеца (Управ. Заб. ж. д.) неспокойно:
— Кажется, там готовится погром!
Мы сорвались с мест, хватились за свои револьверы, проверили запасы пуль. Мы шумно пошли к дверям.
Выскочив на 5 Красноармейскую ул., мы разделились: часть побежала по направлению ул. Карла Маркса (Большой), другая — по ул. Троцкого с тем. чтобы сойтись с двух сторон у угла Мало-Блиновской, возле аптеки Писаревского. Я с тов. Файнберг пошли по первому направлению, а т. т. Винеры побежали по ул. Троцкого. Здесь наши дороги разошлись навсегда...
Когда я, свернув с ул. Карла Маркса (Большой) на ул. Урицкого (Пестеревскую), выбежал на ул. Троцкого, то впереди себя увидел большую толпу, волнующуюся и шумящую возле ул. Фурье (Котельниковской), на углу, заполнив и эту улицу и ул. Троцкого, запрудившую тротуары по Котельниковской ул. по направлению к ул. Тимирязева, черную, подвижную, беспорядочную. Растеряв своих спутников, я кинулся в толпу, и здесь, на бегу, услыхал возгласы:
— Убили... Убили!..
Я пробрался сквозь толпу ближе к ул. Фурье (Котельниковской) и чем дальше проталкивался я, тем сдержаннее становилась толпа, тем легче мне удавалось продвигаться вперед. Толпа вовсе не была враждебной. Я сразу понял, что вокруг меня просто зрители, встревоженные, чем-то ошеломленные. День был тихий, хотя и холодноватый, мое демисезонное пальтишко распахнулось и все видели мою драгоценность — офицерский наган, висевший без кобура на шнуре за поясом. Во мне, видимо, узнали дружинника и с разных сторон соболезнующе и сдержанно предупреждали:
— Ваших там убили!..
— Вы осторожнее!..
Почти на середине перекрестка ул. Фурье (Котельниковской) и улицы Троцкого толпа как-то сразу раздалась — и я очутился на небольшом безлюдном островке, обмываемом гудящей толпою. На остывшей октябрьской земле, свернувшись, лежал кто-то неподвижный, окровавленный. Я нагнулся, взглянул на лицо: оно было сплошь залито кровью, оно было неузнаваемо. Теряя самообладанье, я стал вглядываться в лежащего, узнавать. Платье было также залито кровью, но что-то знакомое почудилось мне и я понял:
— Яков!..
Нагибаясь над окровавленным товарищем, я услышал слабое хриплое дыхание: жив. Нужно, значит, что-то делать. Нужно скорее, как можно скорее везти в лечебницу, может быть, еще и не поздно, может быть, еще можно спасти!
Кто-то рядом со мною говорит:
— Там недалеко еще один... Кажется, тоже дышит.
Я встаю, толпа раздается предо мною. В нескольких шагах впереди, дальше к дому Кузнеца я вижу второго:
И здесь я сразу узнаю, сразу обжигаюсь уверенностью:
— Исай!.. Оба брата...
Толпа затихает. От дома Кузнеца и аптеки Писаревского несется гул.
Откуда-то начинает продираться сквозь людские волны крестьянская лошадь, тарахтит телега, другая. Я схватываю переднюю лошадь под уздцы, из толпы мне помогают. Крестьянин, хозяин обоих упряжек, сердится, негодует, но на него со всех сторон кричат, он стаскивает с головы шапку, соскакивает с телеги: телега порожняя и на ней, на счастье, немного сена. Мы бережно кладем обоих братьев на телегу. Они, судорожно хлюпая, дышут, кровь стекает с их платья, кровь обливает меня, впитывается, застывает.
Кто-то протягивает чистый платок:
— Закройте лицо!..
Платки тянутся со всех сторон. Толпа вздыхает. В толпе истерически плачут.
Путь наш лежит к ближайшей частной, фешенебельной лечебнице врача Бергмана на 2-ой Красноармейской улице.
В лечебнице фон-Бергмана на мое требование немедленно принять раненых и вызвать врачей опрятная, сытая и важная немка с достоинством ответила мне, что заведение это чистое, что для таких случаев мест в нем нет и что нам лучше всего везти раненых в Кузнецовскую больницу.
Я помню четко и ясно, как весь налился я кровью, как одеревенел мой язык — и вместо него показался наган. Я вытащил его из-за пояса и смог сказать только:
— Носилки!..
И был чудесен этот лаконический, многоговорящий язык; немка сразу оплыла, побелела, сунулась от меня в сторону, и вслед за тем вышли санитары с удобными носилками. Раненых приняли в лечебницу.
Позже вышли они из нее уже мертвецами...
В этот день многие из нас, наверное, были невменяемы...
В этот день нас, молодежь, впервые овеяло дыхание подлинной настоящей борьбы.
Я выбежал из лечебницы фон-Бергман и, ничего не понимая, повинуясь какой-то толкающей меня силе, побежал обратно, туда, к дому Кузнеца. Я бежал, как в тумане. Я никого и ничего не видал. Я бежал — и очнулся только возле Мало-Блиновской улицы, пред сплошным рядом конных казаков, преградивших по улице Троцкого доступ к дому Кузнеца. Казаки закричали на меня, но я проскользнул между лошадьми и очутился на пустынной части улицы Троцкого, очищенной казаками и солдатами от толпы. Дальше, у Благовещенской улицы стоял тесный строй вооруженных солдат. А посредине, возле дома Кузнеца, расхаживала группа военных. Среди них я увидел грузную фигуру полициймейстера Никольского.