Трое и сын

«Не присылайте мне больше денег, — писала она, — я в состоянии сама работать и содержать себя и Вовку».

А когда она отослала это письмо и тем самым поставила себя в необходимость немедленно же озаботиться о заработке, она тревожно задумалась. Никаких перспектив у нее не было, искать работу с Вовкой на руках было почти невозможно. И она пала духом.

Ее подавленное состояние было сразу же замечено Валентиной, которая пришла в восхищение от комнатки, от нового жилища Марии. Похвалив и комнату и все, что в ней было, Валентина с обычной решительностью и прямотой спросила:

— У тебя почему такой постный вид? Опять что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Работу мне бы какую-нибудь достать.

Валентина выпытала из нее все подробно и неодобрительно покачала головою.

— Зря ты поторопилась. Горячка ты. Тебе бы выждать, пока Вовка не подрастет и сможет обходиться без тебя, а потом уже о работе думать.

— Я больше не могу от них брать деньги! — горячо заявила Мария. — Не могу.

— Поторопилась ты, — повторила Валентина и тотчас же поспешно успокоила подругу. — Ну, погоди, придумаем выход! Не робей!

— Я не робею, — возразила Мария.

20.

Заботы об устройстве своей жизни по-новому отодвинули от Марии на время настроения, связанные с Александром Евгеньевичем и его отношениями к ней. Заботы эти были в достаточной степени бесплодными и ограничивались торопливыми урывчитыми разговорами о работе, о каких-либо занятиях, которые дали бы ей немного денег, и вместе с тем не требовали много времени. Кой-какая работа находилась, но она не устраивала Марию, потому что нужно было бы надолго оставлять Вовку одного, без присмотра. А оставлять его не на кого было.

Однажды, усыпив ребенка, Мария ушла из дому и проходила часа два. Когда она возвращалась домой, сердце замирало от нетерпения и беспокойства. Она представляла себе, что Вовка проснулся и исходит криком, что он как-нибудь неладно повернулся и ушибся, что он выпал из кроватки. Ее воображение работало во-всю, домой она ворвалась в уверенности, что с Вовкой непременно что-то случилось. Но в комнатке своей она застала неожиданное.

У кроватки, взгромоздясь на придвинутый к ней вплотную стул, стояла Наталия и деловито и терпеливо забавляла Вовку. У девочки было озабоченное лицо, и она совсем по-взрослому встретила Марию:

— Он плакил, и я его байбайкаю.

Вовка таращил глазенки и не плакал.

Мария не успела ничего ответить Наталье, как в комнату вошла слесарша.

— Гнала я ее, гнала, ничего поделать не смогла! Я вашего маленького переложила на сухие подстилки, а уж вот она тут водится с ним. Нянька! Вы не беспокойтесь, она с ним ничего не сделает, она осторожная!

— Ах, какие вы добрые! — с радостным смущением ответила Мария. — Я так боялась за Вовку...

— Вы не бойтесь. Когда у меня время свободное, я завсегда попригляжу за ним, коли вам уходить понадобиться.

— Что вы! — вспыхнула Мария. — Вам такую обузу...

— Я ребятишек люблю, маленьких особенно. А эти, мои-то, они, видите, какие орлы!

— Они прямо прелесть! — согласилась Мария, привлекая к себе Наталью, которая тихо соскользнула со стула и намеревалась уйти из комнаты. — Вот эта особенно!

— Не захваливайте ее, — засмеялась слесарша.

Наталья на мгновенье прижалась к Марии, но тотчас же отпрянула от нее и устремилась к матери. И оттуда тоненько и вразумительно заявила:

— Я его побайбайкала, и он плакить перестал. У него глазыньки смотрют, и он со мной гаравил. Я знаю!

Мать увела девочку. Мария занялась Вовкой и вдруг почувствовала, что она не одинока.

«Какие они милые, хорошие, — подумала она про слесаршу, про Наталку, про слесаря. — С ними легко».

И то, что с ними, с этими новыми соседями легко, она чувствовала почти на каждом шагу. Сорокосабель в нерабочий день, когда жена его пекла пироги, постучался в дверь Марии:

— Квартиранточка, Мария Васильевна, ходите к нам горяченького покушать! Моя Фекла картофельные пироги мастерица пекчи!

— Пожалуйте! — поддержала мужа слесарша. — Тащите сына с собою! И нам и вам веселее будет!

Мария стала отказываться, но хозяева пристали с таким ясным и веселым радушием, что она сдалась и вышла на их половину, неся на руках Вовку.

За столом, где Марию потчевали со всех сторон и где она впервые хорошенько разглядела светловолосого мальчика, слесарева сына, пошли разговоры про житейское, про всякие мелочи, про то, что каждого так или иначе занимало. Мальчик рассказывал про школу, про пионеротряд. И были, очевидно, его рассказы об этом для Натальи очень волнующими, потому что она перебила его, заявив:

— Я в прошлом годе тоже в пиванеры запишусь!

— Эка! — засмеялся слесарь. — Катнула ты, Наталья, «в прошлом годе», — разве так надо говорить?

— Она всякие слова путает! — подхватил мальчик. — Не знает, а говорит!

Наталья надула губки.

— Я не путаю. Ты зачем, Степка, дразнишь! Он зачем, — обернулась она к матери и сверкнула влажными глазами, — зачем он дразнится!

— Тебя, Наталья, никто не дразнит! — вступился отец. — Ты не права!

И опять, как в первый раз, Мария, прислушавшись к этой беседе взрослого, отца, рабочего, с маленькой девочкой, удивилась серьезности, внимательности, с какими Сорокосабель обращался к Наталье.

— Да, знаю я его, — обидчиво сказала Наталья.

Был за столом простой и радующий уют. Чувствовалась сердечная спайка между этими людьми, связанными в крепкую трудовую семью. Щемящая зависть шевельнулась в Марии и ужалила ее. Мария покрепче прижала к себе мирно посапывающего Вовку и вздохнула. Слесарша заметила ее грусть и ласково придвинула к ней тарелку с горячими пирогами:

— Кушайте на здоровье!

21.

Однажды вечером, когда на хозяйской половине все затихло, а Вовка уснул, Мария прилегла на кровать и загрустила. Все пережитое нахлынуло на нее, разворошилось в ней, поднялось болью и вырвалось слезами. Она лежала, вздрагивая от плача, глуша его в себе, прижимаясь к подушке. Она боялась, чтоб ее не услыхали за стеной, но плач был властнее ее усилий, и до слесарши через перегородку донеслись ее всхлипывания. Слесарша подошла к двери и, не постучавшись, вошла в комнату.

— Что же это вы, голубушка? — наклонилась она над Марией. — К чему слезы? Ни к чему они.

Мария быстро поднялась и стала скомканным платочком вытирать глаза.

— Я это так... — виновато пояснила она. — Глупо это. Грустно мне стало.

— Грустно! Такая молоденькая, а про грусть толкуете! Вам радоваться жизни надо!

Слесарша присела на кровать рядом с Марией и тронула ее за руку:

— Может, я нехорошо это, что к вам так прямо лезу. Ну, я по-простому, без хитростев... Вы не убивайтесь, не томите себя из-за того, что дитенка сами воспитываете... без отца. Не расстраивайте себе сердце. Нонче жизнь новая, не так, как ранее. Это ранее женщина детная да безмужняя прямо и за человека не считалась. А теперь никому до того дела нет, что которая сама себе свою судьбу складывает... Про вашу долю, извините, я наслышана, и скажу вам душевно: берите свою молодость полными горстями, как говорится. Вам и плакать да убиваться не об чем. Верно я вам говорю!

Слова слесарши, приглушенные участием, согретые мягкой женской нежностью, входили в Марию с небывалою сладостью. Но сладость эта вместе с тем томила и позывала на слезы. И слезы текли из ее глаз щедро и неудержимо.

— Ну, коли сердце требует, поплачьте, да всего толков! — поглаживая Марию по плечу, приговаривала слесарша. — Поплачь, коли сердце требует!

Слесарша умолкла, легонько вздохнула и немного позже добавила:

— Наша женская природа такая, что всякая боль да всякая недоля слезами исходит.

Мария перестала плакать, оправилась и виновато улыбнулась:

— Слабость на меня напала. Больше не буду.

— Вот и хорошо! — осветилась улыбкою слесарша.