Страница 49 из 63
Старый апостол в свои последние годы, окруженный таинственностью, пользовался большим уважением. Ему приписывали чудеса и даже воскресение мертвых. Круг учеников группировался около него. Что происходило в этом интимном кружке? Какие предания там вырабатывались? Что рассказывал старик? Не смягчилась ли в его последние дни сильная антипатия, которую он всегда питал к ученикам Павла? Не старался ли он в своих рассказах, как не раз случалось и при жизни Иисуса, приписывать себе первое место около своего учителя и ставить себя возможно ближе к его сердцу? Не бродили ли уже некоторые из тех доктрин, которые впоследствии выдавались за иоаннические, и не обсуждались ли они между утомленным старым учителем и молодыми учениками, искавшими нового и старавшимися убедить старика, что ему всегда принадлежали те идеи, которые они старались ему внушить? Мы не знаем, и в этом заключается одна из главных трудностей разъяснения происхождения христианства. На этот раз причиной является не только неясность и преувеличенность легенд. По всей вероятности, в обманчивой церкви Эфеса существовало предвзятое желание скрывать и подделывать с благочестивой целью, что сильно затруднило дело критики в разборе этих спутанных обстоятельств.
Филон, около того времени, когда еще был жив Иисус, развил некоторого рода философию иудаизма, хотя и подготовленную идеями предыдущих мыслителей Израиля, но только под его пером принявшую окончательную форму. Основанием этой философии служит род абстрактной метафизики, вводящей в единое Божество разные ипостаси, делающей из божественного Разума (по-гречески logos, по сиро-халдейски memera) нечто вроде основы, отдельной от Вечного Отца. Египет и Финикия были уже знакомы с подобной двойственностью того же Бога. Впоследствии герметические книги основали теологию ипостаси и философию, параллельную христианству. Иисус, по-видимому, оставался вне этих идей, которые, если он знал их, не должны были представляться очаровательными его поэтической фантазии и его любящему сердцу. Наоборот, его школа должна была быть осаждаема ими: Аполлос не был чужд этой идеи; святой Павел в последнее время своей жизни, очевидно, был озабочен этим. Апокалипсис дает своему торжествующему Мессии таинственное имя Дoyoc tov фeo. Иудео-христианство, верное духу ортодоксального иудаизма, допускало в свою среду эти идеи в очень ограниченном количестве. Но когда все сирийские церкви стали все более и более отрываться от иудаизма, прилив этого нового духа стал совершаться с неотразимой силой. Иисус, который сначала был для большинства своих последователей не более, как пророк, сын Бога, в котором наиболее экзальтированные видели Мессию или сына человеческого, которого псевдо-Даниил изобразил, как блестящий центр будущих явлений, превратился теперь в Логос, в Разум, в Слово Бога. Эфес, по-видимому, тот пункт, в котором подобный взгляд на роль Иисуса получил начало и откуда он распространился по всему христианскому миру.
В действительности, предание не одному апостолу Иоанну приписывает торжественное объявление нового догмата. Предание передает нам, что в среде, окружавшей Иоанна, эта доктрина вызывала бури, колебала верования, вела к расколам и к отлучению от церкви. Около того времени, о котором мы теперь говорим, стал появляться в Эфесе из Александрии человек, игравший роль второго Аполлоса и который, по-видимому, на расстоянии одного поколения имел с последним много связи. Мы говорим о Керинфе, которого некоторые называли Меринфом. Неизвестно, что скрывалось за этим различием имен. Как и Аполлос, Керинф по рождению был еврей, еще до знакомства с христианством проникнутый иудео-александрийской философией. Он принял веру в Иисуса совсем иным образом, нежели добродушные израильтяне, думавшие, что царство Божие осуществилось в идиллии Назарета, или как благочестивые язычники, привлекаемые таинственным инстинктом к этому смягченному иудаизму. К тому же, его ум, по-видимому, был неустановившимся, и он охотно перескакивал из одной крайности в другую. Его взгляды то приближаются ко взглядам эвионитов, то они уклоняются к миленаризму; то витают в гностицизме и представляют сходство с мыслями Филона. Творец мира и автор еврейского закона, Бог Израиля, не вечный Бог; это был ангел, нечто вроде первичной творящей силы, подчиненной великому, всемогущему Богу. Дух этого великого Бога был долго неизвестен миру и, наконец, открыт только Иисусу. Евангелием Керинфа было Евангелие Евреев, несомненно переведенное на греческий. Наиболее характерным в этом Евангелии является рассказ о крещении Иисуса, согласно которому божественный дух, дух пророческий, в момент крещения снизошел на Иисуса и низвел его в сан, которого он не имел раньше. Керинф думал, что до своего крещения Иисус был обыкновенным человеком, хотя и наиболее праведным и мудрым из людей; но при крещении дух всемогущего Бога поселился в нем. Назначение Иисуса, сделавшегося, таким образом, Христом, заключалось в том, чтобы открыть высшего Бога людям при помощи проповедей и чудес; но он считал неверным взгляд, согласно которому Христос пострадал на кресте; до начала Страстей, Христос, нечувствительный по природе, отделился от человека Иисуса; этот последний один был распят, умер и воскрес. В других случаях Керинф отрицал и самое воскресение, он утверждал, что Иисус воскреснет вместе со всем миром в день суда.
Это та доктрина, которую мы уже встречали в зародыше во многих семьях эвионитов, пропаганда которых происходила в Азии, за Иорданом, - доктрина, которую через пятьдесят лет Маркион и гностики с большей живостью опять восприняли; она представлялась для христианской совести величайшим соблазном. Отделяя Иисуса от фантастического существа, называемого Христом, она разделяла личность Иисуса, отнимала всю индивидуальность у наилучшей части его общественной жизни, так как, согласно ей, Христос находился в Иисусе, как нечто постороннее ему и безличное. Понятно, что в особенности друзья Иисуса, которые его видели и любили ребенком, молодым человеком, мучеником, трупом, были возмущены. Их воспоминания представляли Иисуса одинаково приятным, одинаково божественным во всякое время. Они хотели, чтобы его признали и почитали всего целиком. По-видимому, Иоанн с негодованием отвергал доктрины Керинфа. Его верность и любовь с детства к Иисусу только одни могли оправдывать те проявления фанатизма, которые ему приписывают и которые, однако, не противоречили его обычному характеру. Однажды, входя в Эфесе в бани и увидя Керинфа, он воскликнул: "бежим, здание обрушится, так как Керинф, враг правды, здесь". Подобная пламенная ненависть - продукт сектантства. Его любит сильно, ненавидит сильно. Повсюду трудность согласить две роли Иисуса, совместить в существовании одного человека мудреца и Христа порождало фантазии, аналогичные той, которая вызывала такой сильный гнев у Иоанна. Доцетизм был, если можно так выразиться, ересью того времени. Многие не допускали мысли, что Христос мог быть распят и погребен. Одни, как Керинф, признавали некоторого рода перемежающийся характер божественной роли Иисуса. Другие предполагали, что тело Иисуса было прозрачно, что его материальная жизнь, особенно его страдания, были ничем иным, как видением. Эти фантазии являлись результатом господствовавшего в ту эпоху мнения, что материя есть падение, унижение духа, что материальное проявление понижение идеи. Таким образом, евангельская история испарялась во что-то неосязаемое. Интересно, что исламизм, оказывающийся некоторого рода арабским продолжением иудео-христианства, воспринял эту идею об Иисусе. В особенности в Иерусалиме мусульмане всегда абсолютно отрицали, что Иса умер на Голгофе; они утверждали, что вместо него распяли кого-нибудь другого, на него похожего. Предполагаемое место вознесения, Масличная гора, по мнению шейхов, настоящее святое место Иерусалима, связанное с Иса; так как там Мессия, чуждый страданиям, рожденный святым дыханием, а не телом, в последний раз явился в том виде, который он себе выбрал. Как бы ни было, но Керинф в христианском предании стал чем-то вроде Симона-волхва: почти сказочной личностью, типичным представителем доцетического христианства, собратом эвионитов-иудео-христиан. Как Симон-волхв был заклятым врагом Петра, так Керинфа представляют отчаянным противником Павла. Его приравнивали к Эвиону; и скоро привыкли не отделять его от последнего и, как Эвион явился абстрактным олицетворением иудео-христиан, говорящих по-еврейски, так Керинф стал нарицательным словом для обозначения иудео-христиан, говорящих по-гречески. Говорили так: "кто осмелился упрекать Петра в том, что оп принял язычников в церковь? Кто осыпал Павла оскорблениями? Кто вызвал мятеж против необрезанного Тита? Это Эвион, это Керинф". Взятые буквально эти фразы означали бы нелепость, так как заставляли предполагать, что Керинф играл роль в Иерусалиме в первые годы образования церкви. Так как Керинф не оставил воспоминаний, то церковное предание во всем, что касается его, прибавляло к одной неточности другую. Во всем этом сплетении противоречий есть только одно слово правды. Керинф, действительно, был первым еретиком, автором доктрины, превратившейся в сухую ветвь на великом дереве христианского учения. Борясь с ним и отрицая его, христианская церковь сделала наибольший из всех предыдущих шаг в сторону установления правоверия.