Страница 30 из 352
Пребывание в Сан-Стефано было страшно тоскливым. Наш штаб поместился около полевого штаба армии; Бибиков куда-то ушел и мы, вдвоем с Андреевым, жили в домике на выезде к Константинополю. Общего стола у нашего штаба не было; Раух пристроился у великого князя Николая Николаевича, Андреев тоже; прочие чины штаба - в разных штабах, а я остался один, так как не имел знакомств в штабах и не мог напроситься в гости. Пришлось обедать по ресторанам, что мне, однако, было вовсе не по карману. Сначала мы были твердо убеждены, что пробудем здесь недолго, так как война окончена и мы уедем в Россию, при этом условии, можно было мириться с такими неудобствами; но время шло, политическое положение осложнялось, а о выводе войск перестали даже говорить. Хорошая весна сменилась жарким летом. В войсках свирепствовал тиф. Настроение становилось все более тоскливым и унылым.
Вскоре после нашего прихода в Сан-Стефано нам были разрешены поездки в Константинополь и я там бывал раза два-три; интересно было видеть этот оригинальный город, полюбоваться его чудными видами, но и это скоро надоело хотелось в Россию. Пробовал купаться в Мраморном море; купанье было очень приятно, но через некоторое время у меня наступила абсолютная бессонница, и спрошенный мною врач указал на необходимость бросить купание, что я и сделал. Оставалось только чтение, и для этого я закупал книги в Константинополе.
Раза два в неделю я целый день ездил, за несколько верст в полк к брату, но и там настроение было подавленное.
В Сан-Стефано я встретил еще такого же бобыля, как я, ротмистра ямбургских улан Николая Михайловича Арбузова, моего товарища по (строевому отделению) Академии; он ее окончил неудачно, без права на перевод в Генеральный штаб, а на войну попал все же на должность Генерального штаба - штаб-офицера при полевом интенданте армии; по этой должности он получал хорошее содержание, но дела у него не было никакого, может быть потому, что он ни к какому делу не был пригоден. Будучи человеком удивительно добрым и мягким, он был совершенно безвольным, неспособным побороть свою лень и вовсе не умел работать, как я это на деле увидел потом, служа с ним вместе в Болгарии в 1882-83 гг. С Арбузовым мы и проводили дни в Сан-Стефано; иногда к нам присоединялся Всеволод Крестовский{33} (писатель), тоже состоявший при каком то управлении, и л.-гв. 4-го батальона поручик Адамович. Компания была скромная и трезвая; ходили в ресторан обедать, а вечером - в "Cafe chantant", слушать французских певиц. Все это скоро надоело до того, что ходили и туда и сюда лишь бы поесть и повидать людей.
В Сан-Стефано пришлось мне испытать небольшое землетрясение; я уже лег спать, и проснулся от какой-то качки. Я спал в верхнем этаже, а дом был жидкой постройки, фахверковый. Все выскочили на улицу, но вскоре все успокоилось.
Безотрадная тоска в Сан-Стефано и совершенная бесполезность моего пребывания там заставляли меня мечтать о возвращении в Петербург, в Академию, для получения права на перевод в Генеральный штаб. Благодаря Рауху это удалось устроить и я, с разрешения главнокомандующего, 14 июня 1878 года получил отпуск в Россию на три недели с тем, чтобы в Петербурге самому выхлопотать себе прикомандирование к запасному батальону и разрешение держать экзамены при Академии.
Очень радостно я покинул Сан-Стефано; мой опустелый карман был пополнен займом у брата. Попал я на какой-то русский пароход, где мне сначала отвели отличную каюту, но затем приехал генерал Скалой (командир л.-гв. Саперного батальона) и меня перевели в двенадцатиместную каюту; это была темная каюта с койками по стенам, в три или четыре яруса. После всяких ночлегов в походе и эта каюта казалась сносной. В ней уже было несколько офицеров, среди которых оказался саперный поручик Лазедов, сын врача Брестского кадетского корпуса; с ним мы сошлись и держались вместе. Из других спутников помню еще старого (лет шестидесяти) обер-офицера артиллерии, уже бывшего в отставке и отбывшего поход в артиллерийском парке; он, видимо, был из нижних чинов и курил простую махорку; мы попросили его заниматься этим вне каюты.
Переход до Одессы мы совершили вполне благополучно, оттуда нам с Лазедовым было по пути; мы оба были с тощими карманами, а потому поместились в третьем классе. Помню, что вагон был отвратительный, в нем воняло от WC и не было возможности прилечь. Лазедов вышел в Серпухове, а я доехал до Петербурга, помнится, в трое суток. По сохранившемуся у меня отпускному билету и отметкам на нем видно, что я прибыл 19 июня и остановился в казармах полка (в дежурной комнате), а 20-го явился в Главный штаб. При самом моем приезде в полк меня обрадовали вестью, что мое производство в штабс-капитаны за переход через Балканы состоялось*.
В ближайший день я поехал в Красное Село, в штаб округа, во главе которого во время войны стоял генерал Бобриков**. Я ему доложил мою просьбу о прикомандировании к запасному батальону своего полка для поступления вновь в Академию и тотчас получил его согласие. Оставалось еще уладить дело в Академии. В ней переменилось начальство. Вместо умершего Леонтьева начальником Академии был раненый на Шипке Драгомиров; правитель дел Академии, к которому я раньше всего обратился, тоже был новый - молодой подполковник Генерального штаба Сухомлинов, с которым я тут впервые встретился. Он меня принял приветливо. Разрешение держать дополнительные экзамены было дано, и, вместе с тем, мне разрешили сдать лишь одни эти экзамены и не проходить дополнительного курса. Причиной этой последней льготы было, вероятно, то, что я отлично окончил Геодезическое отделение и затем был в походе.
Мне выдали все учебники по предметам, которые я должен был сдавать, и я принялся за подготовку к экзаменам. Чтобы быть ближе к Академии, я взял помесячно комнату в "Гранд отеле" (Малая Морская), где-то во дворе, совсем тихую и спокойную; в ней я прожил до возвращения полка из похода и в ней же тогда остановился брат. Потом мы с ним переселились на данную ему казенную квартиру.
Экзамены мне приходилось сдавать по всем предметам, которых геодезисты не проходили, притом из курсов как младшего, так и старшего классов. По некоторым курсам были хорошие руководства и они не представляли затруднений; таковы были курсы стратегии, артиллерии и фортификации и история войны 1870-71 гг.; но история военного искусства (курс младшего класса) представляла собою ряд отдельных, ничем не связанных обрывков записок с добавлением сочинений Богдановича о войнах Наполеона в Италии и Станкевича о войне 1806 года{34}, и этот предмет был для меня самым трудным. Я несколько дней повторял его перед экзаменом в Академии вместе со слушателем младшего класса, поручиком Холщевниковым, с которым мне через двадцать девять лет пришлось породниться. К сожалению, он меня тогда не познакомил со своею семьей.