Встревоженные тугаи

Не успел еще Павел ознакомиться по-настоящему с делом и с ребятами, как Фадеич собрал бригаду и стал советоваться:

– Тут намедни мать-наседка одна прибегала. Кудахчет: сладу с сыном нету никакого, возьмите, дескать, на воспитание. Одна, мол. Муж на фронте погиб. Ну что, возьмем? Я-то думку держу, взять следует.

Кто же станет возражать наставнику? Ему видней. А встретить парня по-хорошему ребята пообещали. Так и сделали. Станок, на котором ему предстояло работать, вычистили до блеска, инструменты разложили. Обо всем, в общем, позаботились. А парень с ухмылкой так:

– Ажурчик. Вот спасибочки! Вот бы еще кто кнопочку нажал, чтобы это чудо современной техники закрутилось…

Подошел к нему Фадеич, пятерней своей жилистой взял его за плечо, как тряхнет.

– Я те, сукин сын, поразглагольствую! Хошь, чтоб люди уважали, засучай рукава. Ну!

Включил, конечно, станок сам, но явно не с энтузиазмом. В общем, волынил поначалу да ершился, но ребята дружно на него влияли, а Фадеич то отчитает, то душевно с ним поговорит. Взял в конце концов в толк, где верный путь по жизни. Спасибо потом говорил.

Бошаков еще крепче сдавил плечо Рублева.

– Ну!

Рублев нехотя встал и пошагал за ефрейтором на кухню. И только вошли в нее, Бошаков остановился.

– Давай знакомиться. Павел Бошаков. Секретарь комсомольской организации. Посещал и «Метрополь», и «Славянский базар», – тихо, чтобы не слышно было в столовой, заговорил Павел. – А позвал я тебя сюда не руки мыть, а мозги просветить. Запомни, нежные женские руки у жены нашего начальника. Звать ее Тамара Васильевна. Если хотя бы одну пошлость в ее адрес скажешь, солдаты не поймут и не простят тебя.

– Я…

– Все. Если понял, иди обедай.

А Тамара Васильевна, подавая молодым пограничникам уху с крупными кусками маринки, расспрашивала о доме, о родителях, о невестах. Интересовалась, какой самый любимый писатель, какая самая любимая книга – вопросы эти она задавала по-матерински ласково, и солдатики сразу же проникались к ней уважением, отвечали охотно.

– А как тебя звать? – спросила она Рублева, когда поставила перед ним тарелку с ухой.

– Маман Мишенькой звала, подружки мои – Мишелем.

– Миша – лучше. По-русски. А родители?..

– Пр-редки во здр-равии. Пр-ри деле, – не дослушав вопросов, заговорил Рублев. – А книги? Вы конечно же помните р-рекомендации Фамусова?

– Плохо, Миша, что не читаешь. Плохо.

Рублев хотел что-то ответить, но, покосившись на ефрейтора Бошакова, разговаривавшего у соседнего стола с Кирилловым, промолчал.

2

Майор Антонов собирался пообедать вместе с прибывшими новичками, однако времени у него не хватило. Замполит старший лейтенант Ярмышев, который ранним утром уехал к геологам и должен был вернуться, почему-то задерживался, и беседу у обелиска на могиле парторга колхоза «Светлый путь» пограничника Субботина предстояло провести ему самому. Переносить беседу на следующий день майору не хотелось, дабы не нарушать правило, им же самим установленное: пополнение заставы в первую очередь знакомится с ее боевой историей вначале у обелиска, затем и в Ленинской комнате. Обычно такая беседа длилась часа два. Не меньше времени она должна занять и нынче, поэтому он решил, пока обедают солдаты, подготовиться к боевому расчету, составив план охраны границы. Но прежде майор взял личное дело Рублева, чтобы познакомиться с биографией солдата, который, как он понял уже, создаст много хлопот и офицерам, и сержантам.

«Посмотрим и характеристику, какую дали на учебном пункте».

Автобиография начиналась так же, как почти у всех солдат: учился, окончил десять классов. Однако последняя фраза заставила майора Антонова обратить на нее особое внимание. Рублев писал, что полтора года решал, поступать ему в институт или идти в армию.

«Полтора года с гитарой. Большой стаж. Такие перевоспитываются нелегко».

Вопрос и в том, отчего военкомат позволил юноше призывного возраста отлынивать от призыва? Волосатая рука? Стало быть, привык к положению опекаемого? Привык с высоко поднятым носом вступать в жизнь.

Антонов, помедлив, взял характеристику, выданную командирами учебного пункта, но в это время дежурный по заставе доложил, что приехал директор совхоза Каутбеков.

«Так не вовремя», – подосадовал Антонов, дежурному же приказал проводить к нему гостя.

Директор совхоза, сразу бросилось это в глаза, был донельзя возмущен. И в самом деле, он смахнул шапку и бросил, именно – бросил, ее на стул. На лице – досада. Вроде бы он гнался за подранком на охоте несколько километров, и все же упустил добычу. Антонов никогда не видел директора совхоза таким взвинченным. Удивило и то, что Каутбеков бросил шапку. По местному обычаю это означало, что пришел он с важной проблемой и не уйдет, пока его не выслушают и не пообещают помочь.

– Здравствуй, Абдушакир Каутбекович.

Каутбеков молча подал газету, потертую на сгибах и в пятнах машинного масла и грязи.

– Читай, Игорь Сергеевич. Читай!

«На полевом стане побывала», – мысленно отметил Антонов и взял газету. На четвертой странице большой клишированный заголовок «Верблюды уходят через льды». Антонов его уже видел, когда мельком просматривал почту, и отложил газету, чтобы прочитать очерк после боевого расчета, когда можно на какой-то часок оторваться от дел. Сейчас он пожалел, что не познакомился, хотя бы бегло, с ним. Теперь пробегал глазами по абзацам.

– Я звонил в редакцию, – раздраженно челноча по канцелярии и жестикулируя, будто он сердился на самого Антонова, запальчиво досадовал директор совхоза. – Я говорю: не может быть такого, а мне – документы подтверждают. Какие? Спрашиваю. Отвечают: пограничников. Но ведь главарей банды судили? Судили. Люди подтверждают это! Был среди них Мерген? Нет! Где он? За границей? Тогда почему откочевка вернулась? Я давно документы ищу. Суд запрос делал, прокурорам писал. Сгорели, отвечают. Может, сгорели, может, сожгли. Чтобы нас, родственников Мергена, осуждать можно было. Вот несколько лет, как закрыли свои поганые рты, а теперь, после этой газеты, что будет?! Но не может терпеть человек, если его называют родичем предателя, а он – не предатель. Он, может, герой. Ты начальник заставы, ты должен узнать правду.

Майор Антонов и читал очерк, и слушал Каутбекова, сперва не совсем понимая, о чем идет речь, но потом, когда увидел название поста, который стоял на месте нынешней заставы в тридцатых годах, прочитал слова «откочевка Мергена» – понял, чем возмущен Каутбеков.

Это была давняя и запутанная история. Узнал о ней Антонов шесть лет назад, когда принимал заставу. Предшественник его рекомендовал завести дружбу с лучшим местным охотником и следопытом, любимцем заставы, ее палочкой-выручалочкой, когда возникала нужда распутывать заковыристые следы, Дорофеем Александровичем Янголенком. Антонов согласился без слов, и они втроем поехали на охоту в камышовые разливы. У костерка после удачной вечерней зорьки Дорофей Александрович стал рассказывать Антонову, как новому начальнику заставы, о себе, что родился и вырос здесь, среди тувинцев, даже успел повоевать с белоказаками и бандформированием из местных богатеев в коммунистическом отряде. И вдруг, без какого-либо перехода, посоветовал Антонову:

– Ты, Сергеич, правду должон найтить. Без того ты не командир будешь.

– Какую, Дорофей Александрович?

– Не шпорь. Мотай на ус. Нынче вот хотят колхоз в совхоз переладить. Хорошо ли, суета ли сует, не могу судить пока. Время покажет. Я об ином. На директора метят племяша Мергена. Как же верховодить племяшу того, кто откочевку уводил? Уразумел?

– Не очень.

– Мерген, стало быть, – меткач. Бульдурука, значит, – птаха такая, поболе чирка, – могет влет свободно сбить. А бульдурук, что тебе пуля винтовочная летит. Их, Мергенов и Мергенбаев тут, что у нас Иванов. А тот, о ком тебе толкую, – джигитом заставы был. Добровольным бойцом, стало быть. Следопытом. Он костью в горле у богачей торчал. Я-то с ним в друзьях не ходил, по годам он старше был, но знакомы мы были хорошо. Он меня на следопытство натаскивал. Хорош был. Зело хорош! Плечища – косая сажень. Камча, плетка по-нашему, чуть не в руку толщиной. Малахай, шапка, стало быть, лисий на голове и в лето. Улыбчивый. Баи здешние его конокрадом прозвали. А оно ведь не так все. По нашим-то временам дико, а тогда – кто посильней да побогаче так и норовил соседа обездолить. Обидеть, стало быть, и под себя подмять. Вот и бандитствовали богачи. Помню, один бедный род начисто обчистили. Те – к Мергену: помоги, дескать. Прыг он на коня и – в горы. Недельку спустя ворочается. Стабунил парней, кто посмелее, и с ними – обратно в горы. Воротились они и с овцами, и с лошадками. Поболе прежнего пригнали. Вот так всегда Мерген поступал. Разве конокрады такие? Когда красноармейцы посты тут повыставляли, он сразу к ним подался. Так с ними и дружил, будто службу нес. Ни сна, ни покою тебе. Карабин при нем, конь справный да послушный. Контру и бандюг разных били сперва, после взялись за тех, кто опий носил, золотишко да тряпки разные, шелковые, панбархатные. Мергену, бывало, лишь след увидеть, а уж зацепиться за него – зацепится. Диву давались. Камень ли, осыпь ли – все одно не отстанет! Повывелись тут контрабандисты тогда. И контра всякая тоже хвосты прижала. А куда деваться им было-стать? Стрельнули как-то в Мергена, так он тут же по следу ретивца достал. А коль скоро колхозы стали ладить, богатеи, как бурятские, так и русские кулаки, оскалились, что тебе волки матерые. И то верно, кому хочется терять потом нажитое. Да и те, кто грабительством жил, тоже жадничали обществу хоть малую часть отдать. Запугивали люд простой. Наши попы адом кромешным, их монахи – еще страшней: будто вселяться после смерти их души в гадюк либо шакалов, если поперек прежних порядков, какие Всевышним установлены, осмелятся идти. И верили люди. За границу давай скот угонять. И сами туда, вместе со скотом. Мы их откочевками называли. Особенно зимой уходили. Когда горные озера замерзали. Они, эти озера, словно ворота распахнутые в горах. К одной из таких откочевок и примкнул Мерген. Гадали мы тогда, гадали, так ума и не приложили, зачем ему было туда соваться? По сей день я не верю, что он изменником стал. Многие не верят. Но разговоры всякие идут. Брожение в селе. А оно ить как: ежели мир да согласие, сила в этом. Хозяйство тоже в гору ладит. А если разлад – неладно такое. И тебе, начальник, спокоя не дождаться. Вот я и толкую: дознайся правды.