Страница 9 из 15
– Ага, найдется, – усмехнулся я. – Как бы голову не отпилили.
– Зачем голову, если не виноват. Я смотрю, больших капиталов ты не нажил – сидишь, смотришь на турецкий пароход, прикидываешь, где дэнги раздобыть. Вот меня решил ограбить. Только у меня, уважаемый, дэнег тоже нет. Ни золота, ни серебра. Так что сейчас мы с тобой истинные пролетарии, только я сознательный, а ты несознательный.
Я уже совсем было собрался попрощаться, да черт меня дернул съязвить:
– Не такой уж я несознательный. Будьте благонадежны, что повидал, сумею рассказать.
Сосед удивился:
– Как это?
– Книгу напишу, как сознательные становились несознательными и наоборот, и что из этого вышло.
– Э-э, так ты писатель, – удивился грузин. – Книг пишешь?
Я замялся.
– Хотел написать, когда сотрудничал в лито во Владикавказе. Там и пьесы мои ставили о том, как ломаются мысли, как теряешь рассудок, как ищешь ответ, зачем это все со мной?
– Это хорошие мисли, – одобрил незнакомец и ткнул в меня трубкой. – Продуктивнии. Только кому они там нужны?
Он махнул рукой в сторону юго-запада, потом добавил:
– Там не нужны. Здесь нужны.
– Мои мысли вам не подойдут.
– Откуда знаешь? Если есть желание, почему не писат здес. Толко не надо твоего контрреволюционного «ага». Я серьезно говорю. Вижу, мается человек, а место неудобное выбрал. Я ему советую – отойди подальше, там топиться удобнее, а он, оказывается, литэратор.
– Я не литэратор, – возразил я.
– Станешь! – заверил сосед. – Но только здесь. Там, – опять тычок трубкой в сторону парохода, – там не станешь. Там дэнги нужны, а у тебя дэнег нет. И у меня нет. И у грузчиков, – он указал на полуголых босяков, таскавших мешки на турецкий пароход, – нет. Разве они не люди, разве им не нужны книги? Подумай, дорогой. И не спеши, я тебе как брат говорю.
Он зашел в море. У доброхотов, даже самых большевистских, почему-то никогда не бывает денег. Советов сколько угодно, а вот со средствами туго.
Он искупался, вышел на берег, натянул кальсоны, сапоги, брюки, рубашку, основательно заправил ее в брюки и, не попрощавшись, отправился в сторону порта.
Я остался лежать на обточенных соленой водой голышах как мертвый. От голода ослабел совсем. С утра начиная до поздней ночи болела голова.
И вот ночь на море.
Я не вижу его, только слышу, как оно гудит.
Прихлынет и отхлынет. И шипит опоздавшая волна. Вдруг из-за темного мыса – трехъярусные огни.
«Полацкий» идет на Золотой Рог»[14].
«…Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет.
Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови.
Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь.
Раз так… значит… значит… домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит денег – пешком. Но домой.
Жизнь погублена. Домой!.. В Москву! В Москву!!
…В Москву!!!
Прощай, Цихидзири. Прощай, Махинджаури. Прощай, Зеленый Мыс!»
«…так с головой я нырнул в катастрофу».
* * *
«…потом мне рассказывали, будто, по словам Немировича-Данченко, обратившегося к Сталину за разъяснениями, вождь заверил Владимира Ивановича, что считает «Батум» очень хорошей пьесой, но к постановке она не годится. «Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, – заявил И. В. Сталин, – делать романтическим героем. Нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова».
Глава 5
За разъяснениями я обратился к Рылееву.
Лукич выслушал меня и после короткого раздумья заявил:
– Послушай, дружище, вряд ли, соблюдая хронологическую точность и скрупулезно воспроизводя уже известные детали, можно написать хороший роман. А нам нужен хороший роман, в котором должно высвечиваться время, а не даты, правда, а не истина, не так ли?..
– Кому это нам? – поинтересовался я.
– Тебе, мне, окружающим… – Рылеев неопределенно очертил рукой широкий круг, в который при желании можно было включить всех, кому дорога правда.
С этим бесспорным тезисом меня однажды познакомил мой прежний куратор Трущев Николай Михайлович. Он сослался на того же Толстого, утверждавшего, истина – это что-то чужое, холодное. Она пришла от немцев, значит, истиной можно поступиться. А вот правда – это что-то свое, родное, теплое, что необходимо защищать, не щадя жизни. Стоит только нащупать ее в душе, и тебе откроется дорога в рай. Бог, как говорится, не в силе, а в правде.
В этом, конечно, было зерно истины – или правды? – однако я уже не был тем доперестроечным простаком, чтобы безраздельно доверять чужому мнению. Как, например, расценивать выражение «истинная правда»?
Подтверждает ли оно Толстого?
Впрочем, вернемся к Трущеву. Верхним пределом человеческих возможностей, по его мнению, является отыскание согласия между этими метафизическими понятиями, хранящимися в душе. Только очень немногие святые сумели добраться до этой границы.
Рылеев, по-видимому, придерживался той же точки зрения. Он выразился в том смысле, что никакие воспоминания, тем более роман о Булгакове, немыслимы без обращения к биографии Петробыча, который «тоже начудил немало».
Он закурил, потом положил папиросу в толстенную, под хрусталь, стеклянную пепельницу.
– В любом случае, соавтор, тебе не избежать обращения к биографическим подробностям. Я ни в коем случае не призываю скатываться в банально-сравнительное жизнеописание двух исторических персонажей, но рекомендую придерживаться проверенной временем установки – судьба каждого из них является как бы своеобразным зеркалом, в котором многомерно отразился не только его визави, но и правда эпохи.
Я не смог сдержать ухмылку.
Он рекомендует!..
Рылеев подчеркнул.
– Как, по какой причине Сталин и Булгаков оказались на одной исторической оси, какая сила поставила их лицом друг к другу, сказать не могу. Документы об этом умалчивают.
Так бывает, дружище.
Историческое местоположение выпало нашим героям как данность, в котором надо было не только существовать, но и действовать.
Но прежде всего выжить!
То есть не только не уйти в небытие по чужой воле, но, как бы ни было тяжело, любой ценой оставаться на сцене и до конца отыграть свою роль!
Это тяжкий жребий, приятель. Не каждому по плечу.
Что касается подробностей?..
Юрий Лукич сделал паузу, затем, будто мысленно заглянув в историческое зазеркалье, продолжил:
– Вкратце события начала 20-х годов, их общий фон, сводятся к тому, что весной двадцать первого – как раз когда Булгаков едва унес ноги из Владикавказа – Сталин едва не отдал Богу душу.
Глядя в мои изумленные глаза, веско добавил:
– Именно так, ни больше ни меньше.
Рылеев дал мне время переварить сказанное.
– В марте у Петробыча случился приступ перитонита. С этой хворью тогда шутки были плохи, ведь антибиотиков не существовало. Операцию делали в знаменитой Солдатенковской больнице. Операция была очень тяжелая – помимо удаления аппендикса пришлось сделать широкую резекцию слепой кишки, и никто из врачей не ручался за исход.
Каким образом Сталин выжил, наука умалчивает.
После сытной затяжки Рылеев продолжил:
– По свидетельству лечащего врача, Ленин по два раза на день, утром и вечером, звонил по прямому проводу. Причем Предсовнаркома не просто справлялся о здоровье «чудесного грузина», но и требовал от Розанова самого тщательного и обстоятельного доклада о состоянии пациента и принятых мерах.
Рылеев еще раз глубоко затянулся.
– Ленина очень беспокоило состояние здоровья Петробыча, прирученного им еще в пору начала революционной деятельности. Понятно почему?
Я отрицательно покачал головой.