Страница 12 из 15
– Где, если не секрет?
– В Главполитпросвете.
Незнакомец хмыкнул.
– У Крупской, что ли? Неужели взяли?.. Темна бюрократическая водица. На какую должност?
– Секретарем литературной секции. Будьте уверены, я уже успел освоиться в вашей социалистической действительности и заранее обзавелся рекомендательным письмом из Владикавказского ревкома – товарищ, мол, перековался и сердцем принял пролетарскую революцию, что доказал сочинением пьес о победе трудового кавказского народа над местными кулаками и феодалами.
– Не слишком ли бистро перековался?
– Жить захочешь, поторопишься.
– Чем сейчас занимаетес?
– Изо всех сил помогаю бороться с голодом. Сочиняю частушки.
– Например?..
Я не поленился встать в позу и продекламировал:
Ты знаешь, товарищ, про ужас голодный,
Горит ли огонь в твоей честной груди?
И если ты честен, то чем только можешь,
На помощь голодным приди.
– М-да, – посочувствовал незнакомец, – такие стихи можно писат, только обморозившись.
Пришлось признаться:
– Я никогда не писал стихов.
Была ночь, мороз, самое глухое время суток. Вокруг – городская пустыня, в которой едва теплились тела трех человек – точнее, двух, потому что третий, в пальто, за все время нашего разговора так и не выказал никакого человеческого интереса к морозу, к лунной ночи, к встрече двух, сумевших увильнуть от смерти современников. Возможно, выполняя служебное задание, ему не полагалось мерзнуть?
Или быть человеком.
– …беда без квартиры. Хотя бы какую-нибудь паршивую комнатешку советская власть мне выделила.
– А вы к советской власти обращались?
– Обращался. Не могу даже примерно припомнить, сколько раз ходил в домоуправление с просьбой прописать меня на совместное жительство.
Эта была настолько волнующая тема, что я не постеснялся выложить ему все – и про председателя домкома, толстого, окрашенного в самоварную краску человека в барашковой шапке и с барашковым же воротником. Он любил сидеть, растопырив локти и медными глазами изучая дыры на моем полушубке. Описал членов управления в барашковых шапках, окружавших своего предводителя».
«… – Пожалуйста, пропишите меня на совместное житье, – упрашивал я, – ведь хозяин комнаты ничего не имеет против, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду…
– Нет, – отвечал председатель, – не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.
– Но где же мне жить? – спрашивал я. – Где? Нельзя мне жить на бульваре.
– Это меня не касается, – отвечал председатель, а его сообщники железными голосами кричали: – Вылетайте, как пробка!
– Я не пробка… я не пробка, – бормотал я в отчаянии, – куда же я вылечу? Я – человек».
«… – Отчаяние съело меня. Мои хождения продолжаются вторую неделю. Жену пристроил в медицинское общежитие, но и там ей покоя не дают. А сегодня ко мне явился какой-то хромой человек, в руках банка от керосина, и заявил, что, если я сегодня сам не уйду, завтра меня выведет милиция. Вот я и отправился на бульвар.
Незнакомец закурил, потом ткнув в мою сторону трубкой, поинтересовался:
– Почему вы, товарищ, решили, что советская власт – это вижиги из домкома? Это скорее отрыжка НЭПа, а не советская власт.
Превращение «завзятого белогвардейца» в «товарища» произошло настолько внезапно, что я растерялся. Слова не мог вымолвить. В тот момент мне ничего не оставалось как обратиться к Богу – так бывает?
Незнакомец тем временем начал агитировать меня в том смысле, что «советская власт» – это в первую очередь Владимир Ильич Ленин, затем ЦК…
Тема была настолько животрепещуща, что я не побоялся перебить агитатора:
– Что ж, мне прямо к Ленину за комнатой обращаться?
– Зачем сразу к Ленину, есть ЦК, губкоми, укоми, первичные ячейки… Хотя можно и к Ленину.
– А вы где служите? – брякнул я.
Незнакомцу вопрос не понравился.
Он потушил трубку и сунул ее в карман.
– Мы не служим. Мы работаем. Боремся за дело пролетариата. Того и вам желаю.
Он попрощался и двинулся в сторону Волхонки.
Издали до меня донеслось – «какой ушлий?.. Где служите!..»
«…я впал в остервенение. На следующую ночь, пробравшись в запрещенную комнату, хозяин которой отбыл в Киев, я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами, свет ее отражался в зеркале, а уж что творилось в зеркале, не буду рассказывать…
Короче говоря, я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами:
«Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину…»
Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как при 270 градусах ниже нуля над храмом Христа Спасителя видел звезды, и как мне кричали – вылетайте, как пробка!»
«…Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле напротив него в своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя.
– Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
Слезы обильно струились из моих глаз.
– Так… так… так… – отвечал Ленин.
Потом он позвонил.
– Дать ему ордер на совместное жительство! Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды, про помощь голодающим и тому подобную чепуху. И позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу, как волокитить просьбы трудящихся!
Приводили председателя.
Толстый председатель плакал и бормотал:
– Я нечаянно. Я больше не буду».
«…Утром на службе все хохотали, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.
Заведующий редакцией посочувствовал:
– Вы не дойдете до него, голубчик.
– Ну, так я дойду до Надежды Константиновны! – воскликнул я в отчаянии. – Мне теперь все равно. На бульвар я больше никогда не пойду ночевать».
«…И я дошел до нее.
В три часа дня вошел в кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат.
Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок.
– Вы что хотите? – спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.
– Я ничего не хочу, кроме одного – совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление.
И я вручил ей мой лист.
Она прочитала его.
– Нет, – сказала она, – такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров нельзя!
– Что же мне делать? – спросил я и уронил шапку.
Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами: «Прошу дать ордер на совместное жительство». И подписала: «Ульянова». Точка.
Самое главное, Ваня, что я забыл ее поблагодарить.
Забыл!!
Криво надел шапку и вышел».
«…В четыре часа дня я вошел в прокуренное домовое управление.
Все были в сборе.
– Как? – вскричали все. – Вы еще тут?
Я зловеще поинтересовался.
– Так вы все еще желаете моего вылета? Как пробки? Да?!
Я вынул лист, выложил его на стол и указал пальцем на заветные слова. Барашковые шапки склонились над листом, и их мгновенно разбил паралич. По часам, что тикали на стене, могу сказать, сколько времени он продолжался.