Страница 10 из 20
Пузанчик метался по берегу, окликал его, но ни слуху ни духу.
А Бакы тем временем сидел за ужином, мама плов приготовила. После ужина собирался погулять на улице.
Дядя заметил следы. Следы вели к воде и скользнули вниз. Обратных следов не было, почему — и для Бакы осталось загадкой. Пузанчик понял: утонул. Уже мало чего соображая, он кинулся в арну в поисках утопленника. Нырял, тыкал жердью, проверяя арну до реки — не зацепился ли труп за корни? А течение уносило его в большую реку, где начинались водовороты. Едва выбравшись на берег, обессилев до предела, отчаявшись, он опустился на песок, пахнущий коровьими лепешками и мочой, и завыл.
«Будешь воспитывать, будешь! — колотил он себя по башке.— Поплатился? Зачем брал с собой? Собственной глупостью убил!» Но больше его мучило другое, что скажет родителям мальчика, как скажет, с каким лицом им покажется!
Солнце почти нырнуло в реку, только тоненькая румяная горбушка его выглядывала из воды.
Дженгел огласили вечерние звуки.
Был уже поздний час, кругом темно, когда он еле добрался до городка. Окна были освещены тусклым светом.
— Что с тобой? — спросила сестра, увидев брата, на котором лица не было.
— Бакы дома? — спросил он, понимая нелепость своего вопроса.
— Гуляет за домом на пустыре.
Пузанчик направился к пустырю, сердце возвращалось на место.
Бакы играл с собачкой, забыв о впечатлениях дня. И только когда увидел дядю, горячий стыд залил его по уши. Но ненадолго. То что он услышал, будто окатило его студеной водой.
— Что же ты делаешь? Разве можно так? — Пузанчик читал нравоучение.— Мы же с тобой условились! Ты обещал никуда не отлучаться. А сам ушел...
Почему люди тратят столько слов даже тогда, когда молчание может больше сказать?
— Ты понимаешь, каково мне было? Больше я тебя брать на охоту не буду, это последний раз...
Бакы выслушал все и чуть-чуть подождал: может, еще что скажет? Но он больше ничего не сказал, а с очень несчастным видом пошел в дом.
И тогда стало мальчику стыдно.
10. Дерево
Был однажды у него такой сон, который показался ему реальнее, чем сама реальность, осязаемая им изо дня в день. Обычно с пробуждением сны рассеивались и забывались, этот же запомнился.
Видя сон, он думал, что это не сон. Чтобы убедиться в своем предположении, он даже открывал глаза. Но все равно оставался во владениях сна. Потом выяснилось, что он выплывал из внутреннего сна, сна во сне, и попадал снова в сон. В этом убедился, когда окончательно открыл глаза — он лежал в своей комнате, яркие лучи солнца пробивались даже через плотные шторы, со двора доносились голоса сестер и матери.
...Среди бескрайнего простора пустыни в мареве жары возвышалась одинокая скала. На вершине скалы, над пропастью, стоял человек. То ли махал руками, чтобы удержать равновесие, то ли пытался подняться в воздух, воспарить. Бакы был внизу и в отчаянии кричал ему: бегите, вас схватят! Двое, таясь за камнями, приближались к человеку со спины. И вот они схватили его, вырывающегося, скрутили руки и потащили назад.
Когда злодеи увели человека, Бакы вскарабкался на скалу и подошел к краю пропасти. Перед ним открылись безбрежные просторы. На самом краю скалы он увидел небольшой гладкий камень и вдруг понял, что если встанет на него, то получит нечто доселе неиспытанное — благодать. Но со всех сторон дули сквозные ветры, которые могли сбросить его в пропасть. Он почувствовал: этого не случится, если искренне поверит в то, что не сорвется, преодолеет страх. Он сделал шаг в сторону гладкого пятачка. И со всех сторон на разных уровнях дующие ветры, скрестившие свои токи на нем, удержали его в равновесии и внезапно затихли. Его охватил невыразимый восторг. Сердце билось со всей силой — ив самом деле, сквозь сон Бакы это слышал.
Вдруг он оторвался от камня, неописуемое ликование подняло его и понесло ввысь, ввысь. Внизу все тонуло в переливе лазури и пурпура.
Он уже не чувствовал притяжения земли и понял, что оторвался от нее и теперь обозревает небеса. Поток силы понес его в сторону. Он летел в вертикальном положении, как и стоял на скале, со сложенными руками на груди, застывший в полном покое.
Началось снижение. И вот он пролетел над удивительным, безлюдным садом, а потом и мимо деревьев, которых он не видел, но присутствие которых остро ощущал. Это был сад.
Плавное торможение у дерева, и даже не дерева, а, скорее, куста с округлыми золотыми листьями, казавшимися жухлыми.
Без слов он был представлен Дереву. Он видел, что перед ним не дерево, а кто-то в его образе. Потому что оно смотрело на него внимательно, человеческими глазами. Вся его внутренняя сущность была освещена этим взглядом.
Потом легкий толчок, и он полетел дальше, дальше, ниже, ниже, весь изнутри озаренный взглядом Дерева. Он твердил: надо сохранить этот свет, надо сохранить этот свет!
И наконец вырвался из той сферы, позади сомкнулись губы воздуха. Во сне он еще лежал под впечатлением внутреннего сна, прокручивая каждый эпизод. И только потом открыл глаза.
Часть вторая
Темные дорожки
1. Заключенные
Поезд остановился на затерянном среди пустыни разъезде. Занавеска на открытом окне перестала трепетать. Дышать стало нечем. Он выглянул: на перроне ни души. Только четыре бравых солдата в панамах стояли у дверей соседнего вагона, держа наготове автоматы.
Дома, покрытые пылью, казались нежилыми. Шиферные крыши парили в раскаленном, дрожащем воздухе. Пахло испарениями размягченного асфальта, мазута, грязных товарняков. Кусты стояли без колыханья.
Пассажиры высунулись из окон, надеясь хоть на небольшое дуновение, глотая воздух, как рыба на суше.
У вагона, где стояли солдаты, прогремел замок, заскрежетали двери. На подножке появился мужчина в черной полотняной робе, в кирзовых ботинках. Его бритая голова была странной формы. Он медленно спустился, сделал несколько шагов и остановился на указанном дулом автомата месте. За ним сошел так же одетый, тоже бритый человек и присоединился к первому...
Бакы сел и, придерживая занавеску, продолжал смотреть. Сердце колотилось. Соседи по купе тоже подошли к окну.
— Зимой их держат на морозе в Сибири, а летом здесь в жаре,— сказал пассажир в подтяжках, который все комментировал с видом всезнайки, как бы между прочим, с той минуты, как появился, волоча пузатый чемодан. Другой пассажир доверчиво его слушал, кивая головой.
Солдаты стояли, направляя дула автоматов на людей в черном. У солдат были гладко выбритые лица, начищенные ботинки. Они перемигивались друг с другом, шутили, смеялись.
Бакы всегда вглядывался с жалостью в седых людей с тяжелой походкой, похожих на этих в черных робах. Ему казалось, что они пережили тысячи страхов, бессонных ночей, испытали всякие ужасы совести, унижения и другие нечеловеческие муки. Он вглядывался в их изрезанные морщинами лица, словно осыпанные солью, выдубленные солнцем и морозом, и стыдился своего чистого лица.
Стволы автоматов подали знак опуститься. И люди в черном, как овцы безмолвные, кротко, послушно опустились на корточки.
— Общество умеет усмирить своих строптивых детей!
Должно быть, дали «вольно», заключенные вдруг ожили. Постепенно стали вырисовываться не совсем уж безобидные, не совсем уж одинаковые лица. И неприязнь Бакы к солдатам сменилась неприязнью к этим людям. Среди других выделялся крепкий пожилой человек с массивным черепом, насмешливыми глазами, державшийся уверенно-развязно.
— Зубр! — услышал Бакы за спиной голос соседа в подтяжках.
Другой, щупленький, с шерстью под шеей, был лакейски угодлив. Третий паясничал. Четвертый держался особняком. Во всем его облике сквозило страдание.
— Иногда и невинного человека могут сгноить. Много в стране несправедливого!
Остальные сидели к ним спиной. Один из них казался слащавым, другой — гадливым. Они заигрывали с пятым, который противоестественно ломался.