Страница 24 из 54
Что же она должна была принести? Тотальный материализм, который вообще мог прийти только в постатлантическую эпоху. Материализм должен был постепенно проникнуть во все сферы. Выражаясь парадоксально (парадоксы, естественно, никогда не передают точно положение дел, но это положение дел можно извлечь из них), можно сказать: поскольку Лютер по всему складу своей души и чувств был полностью укоренен в четвертой постатлантической эпохе, он, собственно, не понимал, что несут материалисты пятой постатлантической эпохи в глубине своих душ. Перед его внутренним взором инстинктивно, более или менее бессознательно вставала та напряженность, с какой люди пятой постатлантической эпохи должны относиться к внешнему миру, как они будут действовать во внешнем мире, как они будут связаны с деятельностью внешнего мира; но это представало перед ним, как перед человеком, который чувствовал в духе четвертой постатлантической эпохи. Вот почему он решительно подчеркивал: любой контакт с внешним миром, всякое взаимодействие с внешним миром не может привести ни к чему хорошему. Надо освободиться от этой деятельной связи, освободиться ото всего, что дает внешний мир, и обрести исключительно в глубине души связь с духовным миром. Не из познания, а из веры, вырастающей в глубине вашей души, вы должны строить мост между мирами духовным и земным. Из этого отказа от привязанности к внешнему миру происходит акцентирование Лютером исключительно внутренней связи с духовным миром через веру.
Или возьмем нечто другое. В известном отношении духовный мир был открыт духовному оку Лютера. Нет нужды оправдывать его встречи с дьяволом, как это делает Рикарда Хух, хотя в остальном ее книга о Лютере написана весьма достойно. Но его встречи с дьяволом не надо в наши дни оправдывать, говоря: он не верил в дьявола с хвостом и рогами, гуляющего по улице. Он имел действительные встречи с дьяволом. Он знал, что это существо ариманической природы; это он прекрасно знал. Перед его духовным оком, как перед человеком четвертого постатлантического периода, духовный мир был еще до известной степени открыт — открыт как раз для тех явлений, которые, естественно, важны для пятой постатлантической эпохи. А самые важные духовные силы пятой постатлантической эпохи — это силы ариманические. Потому он их и видел. И наоборот, люди пятого постатлантического периода имеют то свойство, что находятся под влиянием этих сил, но не видят их. Но поскольку Лютер в каком‑то смысле пришел из четвертого постатлантического периода, он видел эти силы и реагировал соответственно. И если не принимать этого во внимание — этой их конкретной взаимосвязи с духовным миром, — то Лютера просто не понимают.
Если вы возвращаетесь в XV, XIV, XIII, XII столетия, вы повсеместно находите прозрение в материальное пресуществление. Написанное позднее — это по большей части надувательство, так как соответствующие тайны были потеряны с окончанием четвертой постатлантической эпохи. Но ведь не все из написанного было сплошным надувательством, там содержалось и много правильного, его только трудно обнаружить; а в том, что писалось в более позднее время, как раз нет ничего выдающегося. Ибо соответствующие тайны были утрачены. А во времена, когда еще были известны тайны алхимии, — в четвертую постатлантическую эпоху, — в церковных сферах можно было спокойно говорить о пресуществлении, о превращении хлеба и вина в плоть и кровь, ведь с этими словами еще могли связывать определенные понятия. Лютер был тесно связан с образом мыслей, со строем чувств четвертой постатлантической эпохи, но был вписан в пятую. Поэтому он должен был изъять пресуществление из физических, материальных взаимосвязей трансформации. И чем же было для него это таинство, пресуществление? Процесс, происходивший только в духовном. Нет никакого превращения, говорил он, а только когда производится таинство, в верующих переходит тело и кровь Иисуса Христа. Все, что говорил Лютер, все, что он думал и ощущал, он говорил, думал и ощущал потому, что он имел склад души человека четвертой постатлантической эпохи: те духовные взаимосвязи с богами, которые существовали у людей четвертой постатлантической эпохи, он спасал ради пятой, богооставленной эпохи — материалистической, духовно опустошенной, утратившей веру, покинутой истинным знанием эпохи.
Тогда фигура Лютера обретает духовный «вес», тогда понимают, почему он сказал то или иное, совершенно независимо от впечатления, которое он производит на нас в наши дни. Он прочно коренится во внешнем мире, как имеющий подлинный вес. И пусть сотни и тысячи современных теологов или историков приходят и описывают свои впечатления, — весомой личности у них не получится, а только картонный персонаж.
Теперь вы видите, к чему все сводится в настоящее время. Все сводится к тому, чтобы обрести понимание тех факторов, которые придают окружающему миру духовный вес, — понимание, что дух живет во всем и что человек только тогда найдет этот дух, когда попытается приступить к нему с духовной наукой. Вы можете собрать сколько угодно документов и материалов по поводу Лютера, вы можете во внешнем смысле слова нарисовать его точный образ, — он останется относительно картонным персонажем, если вы не сможете обратиться к тому, что придает образу духовный вес. Тогда опять‑таки может быть сказано: это ведь горько, что высокодуховные умы могут дать только такие описания, которые по весу можно сравнить с картоном. И даже если так, но ведь эти описания поистине прекрасны, во многом удачны, неужели же они разом должны теперь измениться? Разве нельзя и дальше продолжать радоваться таким описаниям? Перед нашим взором встают два вопроса, которые могут нас сильно затронуть. Почему же тогда духовный мир пробудил в людях такие инстинкты, которые привели к этим описаниям? Ведь, собственно, эти вещи указывают на одно весьма распространенное явление, тесно связанное с человеческой природой. Я уже указывал, что мы живем в такое время, когда должны проявиться определенные истины, которые неудобны для людей. Но кто читает знаки времени, тот знает, что такие истины должны прийти.
Для текущего номера журнала «Рейх» я написал первую часть своей статьи о «Химической свадьбе Христиана Розенкрейца». И там я подспудно указал на одну из таких истин. Еще совсем недавно считалось предосудительным со стороны знающих открыто говорить о таких вещах, а в наше время эта открытость вполне закономерна, хотя и может создать неудобства. И как раз с тем, на что я сегодня хотел указать, связано одно небольшое место в этой статье, которая скоро появится в «Рейхе»[49].
Разве мы, люди, не проходим через мир таким образом, что поначалу о непосредственно окружающих нас вещах не имеем никакого полновесного знания? Я думаю, любой может в этом сразу же убедиться. Мы ведь проходим через мир так, что, главным образом, впечатления поступают нам через наши глаза; и если к этим впечатлениям не присоединятся другие переживания, мы никогда не сможем быть совершенно уверенными, имеет ли то, что мы видим, большой или малый вес. Мы сначала должны поднять предмет и ощутить его вес. Подумайте только, сколько существует вещей, о которых вы не можете определенно сказать, сколько они весят. И в конечном счете, если вам известно, что предмет обладает тяжестью, то вы черпаете это знание не из работы вашего зрения, а из воспоминания о том (только вы об этом не думаете, все происходит в подсознании), что вы однажды уже поднимали нечто подобное, и тогда вы совершенно бессознательно делаете инстинктивное заключение: раз эта вещь выглядит, как выглядела та, которая имела такой‑то вес, то и эта вещь будет весить столько же. Простое созерцание не дает вам такого опыта. Что передает нам наше зрение? Один обман. Если бы мы воспринимали мир только одним органом чувств, то мы были бы жертвами тотального обмана. Вокруг был бы сплошной обман! И мы преодолеваем обман только благодаря тому, что бессознательно, инстинктивно призываем на помощь наш опыт. Так что, собственно, весь мир стремится нас обмануть, даже в области внешних чувств. Мы живем, в сущности, в таком мире, который нас постоянно обманывает, — обман заложен уже изначально. В наше время обман может быть вполне натуралистическим. Художник, скульптор исходят из того, чтобы представить нечто для одного из органов чувств. И вы при этом не думаете, что поддаетесь благодаря этому только майе, только иллюзии; ибо именно тогда, когда пытаются совершенно реалистически представить предмет для одного из органов чувств, человек поддается только обману, только майе. Но в этом обмане есть необходимость, ибо без него невозможно развитие сознания. Развитием сознания мы обязаны обману. И если продолжить мой пример с внешними чувствами: случись так, что все вещи, которые только предстают нашему взору, являли бы свой истинный вес, я бы постоянно, пока я пользуюсь глазами, ощущал груз всех предметов, которые попадают в поле моего зрения, и не мог бы развивать сознание внешнего мира — это самоочевидно. Нашим сознанием мы обязаны обману. В основе устройства нашего сознания лежит обман. Мы должны обманываться ради продвижения вперед, ради развития сознания, ибо сознание — дитя обмана. Но только обман не должен поначалу проникать в человека, иначе он впадет в заблуждение. Обман остается по ту сторону порога сознания. Страж порога охраняет нас от того, чтобы сразу видеть, что на каждом шагу окружающий мир нас обманывает. Мы возвышаемся, когда мир утаивает от нас свой вес и позволяет благодаря этому подняться над собой, развить сознание. Сознание зависит также от множества других вещей; но в первую очередь, оно зависит от того, что окружающий нас мир пронизан обманом.
49
См. «Философия и Антропософия» (ПСС. Т. 35).