Конец митьков

Ничего нажористого в этой выездной поселковой выставке не было — но по нашим понятиям она удалась. Так в глазах и стоит стакан с волнообразной трещиной, очень удобной для отмеривания положенной порции вина «Вечерний звон»[2]. Стакан принадлежал Флоренскому, он с Олей уходил ночевать на дачу — и ночью, в палатке, мы с Митей обходились без стакана. Лил дождь, мы были грязными, мокрыми и пьяными. Бутылки в рюкзаке побились друг о друга, но рюкзак был из прорезиненной ткани и, в отличие от коряво поставленной палатки, не протекал. По очереди мы окунали лица (тут точнее будет выразиться — морды) в рюкзак и хлебали «Вечерний звон». Хлебали весело, ожесточенно: ничего, мол, наша возьмет!

Это сближает надолго. Пить из рюкзака, ночевать где-то в говнище... а утром Митя бежал за автобусом, на котором я уезжал в Ленинград, и кричал: «Володька, не уезжай! Флореныч тут меня одного совсем с говном съест!» (он оговорился на бегу — но так и вошло в текст «Митьков»). И до того не хотелось от них уезжать... Так и складывается домен, в нашем случае — на почве пьянства и живописи. Не раз, когда обнаруживались не вполне благовидные Митины действия, он апеллировал к тому, «как хорошо все было»: «Ладно, брось сердиться. Мы же с тобой одним ватничком укрывались, под одной шинелкой... Не сердись, обнулим все. Вспомни как вино из рюкзака пили!» Да никакие последующие события и не лишают этих воспоминаний ценности. Вот Робеспьер своему братку Камиллу Демулену голову оттяпал, и тому нечем стало предаваться сентиментальным воспоминаниям, но все равно где-то в неприкосновенном фонде хранится их трогательная юношеская дружба и их «вино из рюкзака».

Конечно, я благодарен судьбе, что вовремя встретился с будущими «Митьками» — все они яркие и талантливые люди: Митя, Флоренский, Оля, Тихомиров, Горяев, Фил, Кузя, да все. А вначале, при необременительной советской власти с гарантированным прожиточным минимумом и максимумом, когда никто не озадачивался своей карьерной стратегией, мы успели получить радости бескорыстной дружбы и бескорыстной работы.

Делать что-нибудь вместе с товарищами — это лучшее, что бывает в жизни.

Слова Солженицына вызывают у меня теплый удар мгновенного узнавания (он пишет о зэках в шарашке — по бескорыстию совместного труда соизмеримых с ранними «Митьками»):

Они не обладали счастьем и потому не испытывали тревоги его потерять. Головы их не были заняты мелкими служебными расчетами, интригами, продвижением, плечи их не были обременены заботами о жилище, топливе, хлебе и одежде для детишек. <...> Мужчины, выдающиеся по уму, образованию и опыту жизни... здесь принадлежали только друзьям. <...> Дух мужской дружбы и философии парил под парусным сводом потолка. Может быть, это и было то блаженство, которое тщетно пытались определить и указать все философы древности?

Странное сопоставление, да? Томящиеся в неволе аскеты-труженики — и пьяные митьки, облепленные толпой сестренок. Да так уж, суть вещей отличается от их видимости. Как в известной даосской легенде, приведенной Сэлинджером: Цзю Фангао искал для князя Му несравненного коня и наконец нашел. «А какая это лошадь? » — спросил князь. «Гнедая кобыла», — был ответ. Но когда послали за лошадью, оказалось, что это черный, как ворон, жеребец. Следует даосская мораль, применимая и к митькам: «Гао проникает в строение духа. Постигая сущность, он забывает несущественные черты; прозревая внутренние достоинства, он теряет представление о внешнем. Он умеет видеть то, что нужно видеть, и не замечать ненужного...»

Сентябрь 1984-го. Как и было указано, написана первая часть «Митьков», а в начале 1985-го Флоренский, с которым я очень сдружился осенью, сделал иллюстрации к первым двум частям. Разошелся текст далеко и быстро еще в то время, когда ударение в слове «Митьки» ставилось на первый слог — именно с таким ударением они были напечатаны, в частности, в одном московском самиздатском журнале. Я долго колебался, прежде чем исправлять ударение в тексте, который уже всем известен, — кстати, надоумила это сделать сестренка первого призыва Галя Подисокорская (это она ввела в нашу среду базовый анекдот «плывет океанский лайнер»); на первом же моем публичном чтении «Митьков» она поминутно возмущенно перебивала: «Да какой митька? Митёк!» (Годы спустя обнаружилось: слово «митьки» с ударением на второй слог в русском языке уже давно существовало приблизительно в том смысле, что я предложил. Митьками в Псковской области называли при-аурковатых бездельников и профессиональных нищих, уходящих на зиму «митьковать» в Петербург.)

Март 1985-го. Квартирная выставка у нашего общего приятеля Сергея Чекменева, служащая декоративным оформлением для пятидневного запоя участников и гостей выставки, причем оформлением разовым — много экспонатов пришло в негодность.

Эта выставка, как и предыдущая, нередко считается «митьковской», на что имеется больше оснований — будущие участники группы численно преобладают. Рассказ Фила, озаглавленный «Первая выставка митьков», является подробным, а оттого несколько монотонным описанием этого запоя. Я приведу начало текста для большей объективности картины — будем разнообразить степень освещения и положение наблюдателя.

16. Андрей Филиппов: «Первая выставка митьков»

Эта квартирная выставка имела место на Екатерининском канале между ларьком, что у Кокушкина, и тем, что у Львиного, но не работающим.

Началось так.

РОЗОВОЕ ПЛАТЬЕ. 8.03.85. Пятница. Развеска. Поднимаясь по узкой темной лестнице, уже на первых этажах встретил достаточно пьяных лиц. По азиатским чертам большинства из них я догадался, что это знакомые Сережи Чекменева. Осведомился, дома ли хозяин. Вразумительного ответа не получил.

С первого взгляда было ясно, что выставка обречена. На подоконнике в кухне полусидели две молоденькие, но уже изрядно попиленные девочки и пытались производить действия, подобные пению. Одна из них, получившая впоследствии от меня прозвище Котлетка, была одета во что-то дутое. Из-за отсутствия лица и по цвету одежды она очень напоминала финский флаг.

Вторая была привлекательнее первой. Ее даже можно было назвать симпатичной. Звали ее Оксана. На ней было классическое розовое платье, все в пятнах и потеках. В этом платье, по всей видимости, она на выпускном вечере танцевала с первым парнем 8-б класса, а потом с ним курила под лестницей. Может, даже целовалась.

Перед красотками на одном колене стоял Шинкарев и пел серенады. На его лице были заметны типичные признаки шинкаревского опьянения: безысходно-ласковая тоска и доходящая до ярости бесшабашность.

Немного в стороне у плиты стояли художники Семичев и Флоренский. На мое удивление, оба были сильно трезвы. Окружающее безобразие видимо, воспринималось ими как должное. Таким образом они становились его соучастниками.

АЛЮМИНИЕВЫЕ ОГУРЦЫ. ВЕРТЕП. В коридоре встретил Кузю — «только заинька был паинька…». В самой комнате, предназначенной для выставки, женщины — жены и подруги художников — пытались все же повесить хоть картины своих избранников. (Мои работы, естественно, уже висели.) Но все попытки были тщетны, так как прерывались хождениями гостей выставки, от которых и проистекало безобразие. Это были все Сережины соседи. Они приходили семьями, с детьми и, по случаю праздника, пьяные и чрезвычайно активные.

Гости шатались по комнате, топтали картины, хватали их, вертели, рассматривали, хвалили, пытались повесить на стенки или приставали к нам. Обсуждение было очень бурным, переходящим в потасовки с угрозами набить морду как участникам выставки, так и зрителям.

Все смешалось: химические завивки, красные отложные воротнички на пиджаках, разгоряченные лица, бегающие и орущие дети, попранные картины.

Один из устроителей выставки, Игорь Чурилов, будучи человеком строгих нравственных устоев, не смог всего этого вынести и собрался уносить свои работы восвояси.

Пытаясь спасти выставку, я вышел на кухню. Хозяин сидел в углу на полу и пытался обнять девочку Оксану. Шинкарев уже не стоял в благородной позе, в которой я его покинул, а лежал под батареей. Рядом примостилась Котлетка. Все они, и даже сам Флоренский, невнятно орали песню про алюминиевые огурцы. К их пению присоединялся дружный хор гостей. В ответ на мои призывы заняться выставкой они только махали руками и еще сильнее затягивали: «Я сажаю алюминиевые огурцы. У-у, у-у...»

А Леша Семичев злорадно улыбался. Игорь так и ушел унеся свои работы. Ко мне подошел Касым-кровельщик. Он требовал, чтобы я стал гидом. Рискуя здоровьем, я наотрез отказался. Касыма, слава Богу, привлекла чья-то работа, валявшаяся под ногами экскурсантов. Схватив ее он набросился на Кузю и потребовал немедленно повесить эту картину на самое лучшее место. Находиться в этом вертепе в трезвом состоянии я более не мог.

2

«Вечерний звон» — красное сухое вино, пародирующее бордо, для митьков — напиток великой символической силы. Мите не попались на глаза строки Пушкина:

иначе мы давно имели бы стихотворение «Вечерний звон»:

и т.д.

По такому принципу написаны лучшие строки Дмитрия Шагина.