Придорожная собачонка

«Тогда с самыми лучшими намерениями, — рассказывал он, — я попытался раскрыть ей клюв, чтобы всунуть крошку размоченного хлеба, но она сопротивлялась и в моей ладони словно вздрогнула. Я повторил попытку, но когда насильно раскрыл ей клюв, она снова вздрогнула, затрепетала крыльями и умерла. Тогда я понял, что у нее от страха случился разрыв сердца».

Ксендз спросил, почему он считает это таким тяжким преступлением. И услышал в ответ, что этот случай приобрел для кающегося символический смысл. Далее тот объяснил, как оказался ответственным за смерть человеческого существа. Он, сам того не осознавая, обходился с женщиной, с которой жил, как тиран — притом из лучших побуждений. Он не мог понять, как кто-то может думать иначе, чем он, и иначе оценивать события и людей. И, для блага женщины, постоянно доказывал ей, что она ошибается, и требовал вести себя по-другому. Она тяжело переносила его замечания, считая их унизительными придирками. Такая, хотя и неосознанная, грубость в бракоразводных процессах именуется «ментальной жестокостью» — утверждал кающийся. В конце концов они расстались, а вскоре после этого женщина умерла. Подозревалось самоубийство.

Из-за очков блеснул непроницаемый взгляд.

— Придумывают истории и с ними идут к исповеди, — сказал иезуит. — Этот человек, впрочем, действительно испытывал чувство вины. Но под влиянием этого чувства интерпретировал факты превратно и заставил себя поверить в то, чего, возможно, вовсе не было. Мне кажется, мы выслушиваем только человеческие фантазии, в которых грехи либо преувеличены, либо вообще вымышлены, дабы заслонить собою грехи истинные.

Природа в чистом виде

Попробуйте, и вы убедитесь, как это трудно вообразить. Мысленно перенеситесь в лес, куда не ступала нога человека, скажем, в тайгу над Амуром. Там выберите семейство тигров и, оставаясь невидимыми, примите участие в его охотах и играх. Кажется, семейную жизнь тигров можно считать образцовой, не такой, как у кошек, ведь кот — вечный холостяк. А чтобы мысль о земле — такой, какою мы ее знаем, — не мешала, пусть эти тигры живут тысячелетия назад, когда людей было мало и ничто не могло нарушить естественное развитие событий в первобытном лесу. И тут наше внимание сразу рассеивается, словно то, что ничье сознание не носилось в воздухе и зверей никто не видел, лишает их существование смысла. Мы можем придать ему смысл, только если придумаем какую-нибудь историйку, в которой очеловечим их, как это делал Киплинг.

Молодые тигрята растут, учатся охотиться, заводят собственные семьи, старые тигры умирают или гибнут — как, мы не способны себе представить, — и повторяется это непостижимое число раз, и непостижимое число раз валятся на землю зарезанные к обеду олени, и все это происходит сейчас, без прошлого и будущего. Это только мы пользуемся цифрами — сто тысяч лет, миллион лет назад, и нам становится не по себе: невозможно, чтобы такая бездна времени и — никаких свидетелей. Пусть хотя бы демиург прохаживался то здесь, то там, но… как бы он мог вынести установленный им самим неизменный, бессознательный, не обладающий никаким смыслом так называемый естественный ход событий?

Пейзаж: или-или

Даже самый страстный любитель природы не сказал бы ничего хорошего об этом пейзаже. Небо почти всегда голубое, но земля бурая, сожженная солнцем, с редкими пучками такой же бурой пустынной растительности; голые горы, тут и там треснувшие, словно вспоротые огромным ножом, с сухой глиной в ранах-разрезах; скальные осыпи и пыль, клубы пыли при каждом порыве ветра. Таким был этот пейзаж когда-то. Сейчас он только иногда напоминает о себе, словно хребет застывшего в вулканической лаве динозавра. Человек создал здесь собственное, особое царство, будто прибыл с другой планеты. Многополосные бетонные шоссе сливаются, пересекаются, проходят одно над другим. Между их спиралями — аэродромы, площадки паркингов, причудливые белые строения, яркая зелень садов и парков. Все это города, друг возле друга, разделенные небольшими промежутками неосвоенной земли с бесплодными пригорками и оврагами. Городские дома обращены к свету стеклянными стенами; стены раздвигаются, открывая путь во внутренний дворик и к плавательному бассейну. В кварталах магазинов и роскошных отелей множество галерей современного искусства — можно подумать, легкость этого искусства и яркость красок особенно созвучны пристрастиям живущих здесь людей.

Не станем обманываться мыслью, что первозданному пейзажу удалось бы остаться нетронутым. Однако человек мог бы обойтись с ним иначе — не подчинить его себе, а сохранить свою от него зависимость, подобно кочевникам или любым народам с невысокими требованиями к повседневным удобствам. Не было бы акведуков — и воду черпали бы из вырытых там и сям колодцев. Не было бы паутины воздушных путей — одни ухабистые дороги. Кое-где пытались бы, без большого успеха, выжать что-нибудь из почвы, занимаясь попеременно то земледелием, то скотоводством. Недостроенные дома, ржавое железо поломанных машин, разваливающиеся заборы были бы здесь привычным зрелищем. Дома стояли бы прямо на пыльной земле, не окруженные газонами или цветниками, не осененные тенью деревьев. Без преувеличения можно сказать, что на месте прежней пустыни в этих краях царила бы мерзость запустения.

Вот вам предостережение, любители и защитники природы, к числу которых я отношу и себя. Какой путь мы выберем, помня о том, что первозданное состояние пейзажа уже невозможно?

Кардинал и Казанова

Кардинал Джанини любил этого негодяя, с которым познакомился, когда тот еще носил сутану и был секретарем кардинала Аквавивы. Затем он с пристрастием следил за растущей известностью своего бывшего протеже, который теперь именовал себя магистром тайных наук. В своей библиотеке, украшенной фризами Джулио Романо, кардинал писал теологический трактат, за словами которого крылось нечто невысказанное, и это невысказанное во многом зависело от размышлений кардинала о зрелищности человеческих жизней, подобных жизни Казановы.

В молодости Джанини был любителем театра и неотделимых от театра гардеробных с запахом пудры и румян, с рядами разноцветных париков и масок на стенах и зеркалами, в которых колеблется пламя свечей.

Сын бродячей актрисы, Казанова всегда считался своим у людей театра; он, конечно же, превращал жизнь в commedia dell’arte с клоунадами, колдовскими заклятиями, картами таро и целебными эликсирами. К какой же системе он принадлежал? — спрашивал себя кардинал. Деление мира на две системы не подлежало сомнению. Одна, неустанно создаваемая человеческой мыслью, словно парила в нескольких дюймах над землей, и о ней свидетельствовали тома Аквината на библиотечных полках, купола храмов, спроектированных Браманте, колоннада Бернини, живопись Микеланджело и Рафаэля — и в равной мере деятельность землепашца, солдата, торговца и дипломата. Однако эта система далеко не для всех была исполнена значения — ведь мужчины и женщины со страстью предавались совсем иному. Они пребывали в краю, где взгляд, якобы нечаянное прикосновение руки, случайная встреча в коридоре полны смысла — всегда одного и того же. В этой игре тайных призывов и знаков преуспевали женщины, которые, как справедливо заметил Гоцци, с двенадцати лет думают только об одном. Казанова умел читать знаки, и его персональный пункт любовной скорой помощи работал безошибочно, вне зависимости оттого, попадались ли ему девицы, замужние женщины или вдовы. И было бы неверно назвать его соблазнителем — просто он, словно пловец, отдавался на волю несущей его волны. В этой, другой системе не принимались в расчет ни угрызения совести, ни понятие греха, ни страх перед Адом, а ум изощрялся в придумывании хитростей, интриг, в притворстве, всегда служа одному и тому же стремлению, которому не могли воспрепятствовать ни двери, запертые на ключ ревнивым мужем, ни решетки в окнах девичьей комнаты, ни даже заключение в башне, куда не вела ни одна лестница. Кардинала забавляла легкость, с какой Казанова занимался своим ремеслом, и, возвращаясь мыслью к собственной молодости, он чуть ли ему не завидовал. Ведь и ему самому была знакома эта череда дней и ночей, когда мы в нескончаемом упоении повторяем любовные обеты. Но он отрекся от всего этого и вот, уже стариком, сидел над книгами и искал ответ на свой вопрос.