Марлен Дитрих

И все же по пути к пансиону я чувствовала, как слезы жгут мне глаза.

Итак, моя связь с Райцем завершилась, и я предалась веселому разгулу. С улицы сквозь ворота консерватории проникали крики взбудораженных толп, студенты маршировали по коридорам, скандируя призывы к социалистическому равенству, и я забросила занятия. Веймар бурлил, повсюду вспыхивали бунты и акции протеста. Полиция применяла против демонстрантов слезоточивый газ, а цены тем временем возросли до критического предела. Ломоть хлеба стоил теперь дороже духов, газетные заголовки надрывно вопили о том, как по всей Германии рабочие везут на тачках свои сбережения, чтобы купить кочан водянистого салата. Это была смерть нации, и никто не мог сказать, что возникнет на ее месте.

Я ни на что не обращала внимания. Танцевала, курила и позволяла все большему числу парней шарить у меня под блузкой. Я сама купила в аптеке презервативы, выложив марки на прилавок перед носом разъяренной жены хозяина, и использовала их всякий раз, когда очередной юнец мог сдерживаться достаточно долго, хотя большинство изливалось мне на живот. Спала я с кем попало, и меня это ничуть не заботило. Пробовала на вкус, сколько могла, чтобы смыть с языка кислый привкус Райца.

Но я понимала, что мне грозит, Берта предупреждала меня. Однажды вечером, после того как я, пошатываясь, ввалилась в нашу комнату, чтобы рухнуть в постель не раздеваясь – трусы были где-то потеряны, – она прошипела:

– Марлен, ты сумасшедшая. В этом месяце ты пропустила все уроки! Преподаватели издали предупреждение, что тебя отстранят от занятий. Фрау Арнольди готова с цепи сорваться. Говорит, что ты бесстыдница и она все расскажет твоей матери.

– Ее надо связать, – невнятно пробормотала я. – Связать и надеть намордник.

Я выпила слишком много пива. Мне не нравилось пить, потому что алкоголь ударял в голову, но я все равно заливала в себя, сколько могла. Это сглаживало острые углы, делало парней меньше похожими на батраков, когда они лазили у меня под юбкой, и пробуждало во мне больше желания.

Так я отключилась и снова пропустила утренние занятия. Спала до полудня, пока меня не разбудил резкий стук в дверь. Не успела я утереть слюни с подбородка, как дверь распахнулась, предъявив мне мать в пальто и шляпке, а также злорадствующую у нее за спиной фрау Арнольди.

– Видите? – ликовала хозяйка пансиона. – С похмелья и прогуливает. Это позор, фрау фон Лош.

– Вижу, – бесстрастно сказала мать, а следующие слова выпустила в меня, как пули: – Собирай вещи. Ты едешь домой. Немедленно!

Сцена третья

Кинопробы

1922–1929 годы

Просто я никогда не была амбициозной.

Глава 1

Всю дорогу домой в поезде мать молчала. Я тоже не открывала рта, размышляя про себя, поделилась ли с ней фрау Арнольди, помимо перечисления разных моих проступков, своими подозрениями насчет меня и профессора Райца. Но когда мы приехали в Берлин, я обнаружила, что даже если и поделилась, то не одно только мое поведение подхлестнуло решение матери забрать меня из консерватории.

Лизель сказала, что теперь мама служила экономкой в нескольких домах, чтобы оплачивать наше образование. Сестра заканчивала учебный курс и уже подыскивала себе работу на неполный день в соседней школе. Заветы бабушки были забыты. Из-за инфляции дядя Вилли стал держать только один магазин на Унтер-ден-Линден. Он вносил разнообразие в ассортимент товаров, чтобы привлечь новых покупателей. Недостаток денег скорее, чем упадок морали, привел к завершению моей учебы в консерватории. Мать была гордой и не могла допустить, чтобы я не вовремя вносила плату за жилье.

Неделю спустя после приезда она все же выразила мне свое недовольство.

– Ты займешься домоводством, – заявила она после завтрака. – Здесь нет места бездельникам.

– Ну что ж, – кисло протянула я, – буду убирать в квартире.

До этого разговора мать неодобрительно молчала, а Лизель ходила на цыпочках, как будто пол мог провалиться под ней, и они таки заставили меня чувствовать себя преступницей. Я ждала, что мама сорвется, обрушит на мою голову долго сдерживаемые упреки и весь ужас ее непостижимого разочарования, но она предпочла хранить ледяное молчание – до сего дня.

– Да уж, конечно будешь, – кивнула мать и застегнула пальто на все пуговицы. – Уборка, вот именно. Я нашла нового профессора музыки, который согласился обучать тебя в обмен на ведение домашнего хозяйства. – Она сделала паузу. – Это австриец, ему за семьдесят, но известный в своей сфере. Так ты помнишь, как вощить пол?

– Ты… ты хочешь, чтобы я была его горничной? – ужаснулась я. – Но ведь можно заняться чем-нибудь другим.

Лизель, сидевшая рядом, вжалась в стул и опустила взгляд в тарелку с какой-то комковатой кашей. За то время, что меня не было дома, сестра стала еще более робкой, если такое возможно.

– О-о? – изумилась мама. – И что же ты умеешь?

– Играть на скрипке. – Я пылала от возмущения. – Три года в консерватории! Ты отправила меня туда изучать музыку, – с вызовом добавила я. – И я изучала.

Мать фыркнула и строго произнесла:

– Я знаю, чему ты там научилась. Смею сказать, как и весь Веймар. Жаль, что не выяснилось раньше. Конечно, стоило прислушаться к твоему мнению и устроить тебя в музыкальную академию в Берлине, где я смогла бы лучше присматривать за тобой.

Отрицать ее обвинения было бесполезно, я и не пыталась, лишь сжала зубы. Но сколько можно обращаться со мной так, будто я должна искупить вину? Я устала от этого. Да, я вела себя дурно, пустила на ветер плату за обучение, вносимую мамой. Да, завела любовника, но единственным человеком, который пострадал от этого, была я сама. И теперь с этим покончено, с консерваторией я разделалась. Пусть потеряла голову, но обучение-то прошла и способности у меня все-таки были, так что батрачкой какого-то старика я не стану.

– Мне двадцать лет, – сказала я. – В Берлине найдется сотня девушек, способных натирать пол у австрийского профессора. Позволь мне поговорить с дядей Вилли. Он должен знать о…

– У него в магазине нет открытых вакансий, – отрезала мама, – если ты об этом подумала. Ему хватает своих проблем, так что нечего являться к нему попрошайничать.

Меня удивляло, почему мы с сестрой остаемся в этой съемной квартире, когда в семейной резиденции полно места. Но когда я спросила об этом Лизель, она сказала только: «У него там гость».

Это таинственное замечание лишь разожгло во мне любопытство. Приобретенный в Веймаре опыт заставил меня задуматься: не был ли мой дядя, с его стильными костюмами, любовью к театру и ухоженными усами, гомосексуалистом? Он никогда не состоял в браке, хотя ему уже перевалило за пятьдесят. Я ни разу не слышала о его подружке или любовнице, так что мне захотелось повидаться с этим его загадочным гостем. Однако мать отказалась организовать мой визит и запретила даже близко подходить к фамильной резиденции или к магазину.

– Я не хочу там работать, – возразила я. – Он знает людей искусства, а театрам нужны музыканты для оркестров, и я могла бы…

– Это даже не обсуждается. Пока ты живешь здесь, под моей крышей, ты будешь соблюдать мои правила. Ясно? Ни одна из моих дочерей не будет работать в театре. Это не профессия, это даже не достойное занятие. Я не потерплю, чтобы ты выставляла себя напоказ. Ты будешь делать так, как я сказала, и тогда, когда я скажу. Пришло время понять, что значит прилично вести себя.

Мне хотелось ответить, что в таком случае пора подыскивать другое жилье. Я чувствовала себя придушенной. По консерватории, может, и не скучала, но веймарской свободы не хватало сильно. Как могла мать отчитывать меня, как ребенка, обязанного слушаться ее приказаний, когда правил, которым она была привержена, больше не существовало? Разве она не видела демонстраций, не замечала голода и озлобления вокруг нас, пустых кладовых в ее собственном доме, которые толкали ее работать за гроши? Но я сдержалась. Без денег и перспектив я бы кончила тем, что оказалась на улице, что и пророчила фрау Анольди, а я должна была доказать, что чего-то стою. Не могла допустить, чтобы мать или кто бы то ни было еще заставили меня ощущать себя бесполезной. Райц лишил меня уверенности в моем музыкальном даре, и теперь я собиралась вернуть ее.