Двуглавый орел (ЛП)

Но у Франца Нехледила имелись иные, более мрачные причины избегать чешского языка, даже когда мы с ним оставались наедине. Его отец был основателем местного отделения общества "Сокол" в Прибраме — чешской патриотической и спортивной организации, официально предназначенной для "повышения нравственности и духовности чешской молодёжи". Однако за несколько лет до войны эта организация вызывала в Вене всё большую тревогу, как тайное общество, посвящённое чешской независимости, возможное ядро подпольной армии сопротивления.

После начала войны, когда австро-венгерскую армию основательно побили русские и сербы, власти запаниковали и стали сотнями арестовывать чешских националистов. Многих из них по сфабрикованным обвинениям повесили по приговору военных судов, а оставшихся поспешно отправляли в концентрационные лагеря, в Австрию. Отца Нехледила признали виновным в шпионаже и приговорили к смертной казни, но он обманул своих палачей — умер в тюрьме от тифа.

Его мать и младший брат оказались в лагере в Стейнфельде недалеко от Вены. Но худшее было впереди. В начале 1915-го стало известно, что старший брат Нехледила, капитан 28-го пехотного полка, не погиб под Пшемыслем, как считалось, а перешел к русским и сейчас занят организацией Чешского легиона в Сибири.

Нехледила вызвали в военную прокуратуру и провели несколько весьма неприятных допросов, касавшихся его участия в деятельности "Сокола". В конце концов его вернули на службу, но дали ясно понять, что не спустят с него глаз.

В результате ко всему чешскому, вплоть до грампластинки с музыкой Дворжака, он испытывал слегка истерическое отвращение, как к паукам или осам. Между нами установилась негласная договорённость никогда не упоминать любые национальные политические вопросы и даже не говорить о родных городах.

Это кажется лицемерным, и, полагаю, в некотором роде так и было. Но поймите, что мы, жители Центральной Европы, мастерски освоили искусство частичной амнезии и очистки сознания от всего неудобного для власть имущих. Как в той старой шутке:

— Бабушка, а где ты родилась?

— Тише, детка, не смей говорить о политике.

Тем не менее, я был рад наконец вернуться к службе среди тех, кого я понимал, с кем говорил на одном языке. Массовое уничтожение старого офицерского состава австро-венгерской армии в 1914 году привело к пополнению его офицерами-резервистами, но военно-морской корпус до сих пор избегал тяжёлых потерь, и потому сохранил предвоенный менталитет. В жалкой и крохотной хибарке в Луссине я чувствовал себя гораздо комфортнее, чем среди однополчан в Капровидзе.

Официально на L149 Нехледил числился пилотом, а я — наблюдателем.

Но на самом деле мы не так уж чётко разделяли обязанности. Я обучился на пилота в 1912 году, летал на нескольких лодках, тогда только появившихся на флоте, подтверждение тому— моя серьёзно раненная нога, которую я повредил при крушении одной из них в Аббации, в 1913 году. С тех пор я не особенно много летал, но навыки у меня остались, а значит, мы с Нехледилом, по крайней мере, могли разнообразить монотонное патрулирование над серо-стальным зимним морем, меняясь местами каждый час.

Я выяснил, что среди летающих лодок "Лёнером" относительно легко и приятно управлять — она хорошо сбалансирована и послушна, так что не приходится проводить добрые четыре-пять часов полёта, отчаянно вцепившись в штурвал, чтобы держать высоту.

Несмотря на это, сопровождение конвоев оставалось удручающе унылым занятием, больше подходящим для водителя венского трамвая, чем для лётчика, участвующего в мировой войне. Перед рассветом — привычная проверка машины в ангаре, потом полусонный наземный персонал выкатывал её наружу на специальной тележке и спускал по бетонному стапелю, так что в результате она сидела на воде, как чайка. Взлет был самой сложной частью всей операции.

Корпус лодки, хрупкий, как спичечный коробок, имел в носовой части неглубокое V-образное сечение, но остальное днище было плоским, поэтому на ветру лодку трепало, как бумажный пакет. Если матросы, удерживавшие причальный трос, отвлекались, внезапный порыв боры мог вырвать у них аэроплан, унести по воде через бухту и бросить на скалы на другом берегу.

После того как лодку благополучно спускали на воду, Нехледил и я подгребали к ней на шлюпке и взбирались на борт. Мне, как наблюдателю, приходилось запускать двигатель.

Я всегда приступал к этой процедуре с некоторым беспокойством. Чтобы запустить шестицилиндровый двигатель, надо было с усилием потянуть на себя рычаг, стоя на ограждении кабины. Это могло привести к неприятным последствиям — если при запуске слишком крепко держать пусковой рычаг, легко вывихнуть запястья.

Когда двигатель запускался и аэроплан натягивал причальные канаты, я усаживался и проверял рацию, выстучав несколько слов азбукой Морзе и дождавшись ответа от наземной радиостанции в форте Луссин. Потом, если всё в порядке, Нехледил тянул ручку газа, сигналил наземной команде отпустить канаты, и мы начинали разбег.

Полагаю, французский глагол décoller, "отрываться от земли", вероятно, придумал пилот летающей лодки. В спокойную погоду лодка, казалось, прилипала к воде, как приклеенная, и чтобы поднять её в воздух, требовалось значительное усилие. Однако зимой такой проблемы не существовало — обычно дул ветер, и мы прятались за ветровым стеклом от летящих брызг, пока лодка с грохотом разбегалась, рассекая волны, и неслась по фьорду сквозь подхваченные ветром клочья пены.

Мы поднимались в воздух, потом разворачивались над входом в почти полностью окруженную сушей гавань и направлялись на север, к месту встречи с конвоем.

Мы встречались либо у маяка на мысе Порер, если конвой шёл из Полы, или, что случалось чаще, у северной оконечности острова Черзо, если конвой двигался на юг, из Фиуме через пролив Меццо и Кварнероло, между внешним и внутренним поясами островов. Нас ждали там, в облаке бурого лигнинового дыма, шесть или семь торговых судов и пара небольших военных кораблей сопровождения.

Когда мы приближались, я запускал ракеты — условный сигнал, потом включал рацию, чтобы связаться с радистом на борту эскорта. Мы летали кругами над конвоем, пока суда перестраивались, отпускали аэроплан, сопровождавший конвой от Фиуме, и на следующие четыре часа погружались в неизбежную скуку.

Пароходы тащились под нами на своей обычной скорости в пять-шесть узлов — и это при хорошей погоде и отсутствии встречного ветра, плелись, как вереница престарелых пенсионеров на почту. Рулевые на судах с трудом справлялись с изношенными механизмами, стараясь держаться на курсе.

А я в это время оглядывал море через цейссовский бинокль, отмечая острова, которые мы проходим — Черзо, Плавник, Арбе, Долин, Луссин, Асинелло, Паго, Скарда, Селбе, Ульбо, Премуда, Меледа... Иногда мне казалось, что такое изобилие островов у побережья Далмации говорит о душевном расстройстве Творца. Вряд ли кому-то в здравом уме могли понадобиться острова в таком количестве...

Наконец, в поле зрения появлялся остров Лунга, а вместе с ним (если всё в порядке) — аэроплан с военно-морской базы Зары на замену нашему, возможно, с конвоем, идущим обратно на север. Мы обменивались опознавательными сигналами, я сообщал об окончании связи радисту внизу, и мы радостно поворачивали назад.

Под нами снова проплывали те же самые острова — Меледа, Премуда, Ульбо, Селбе, Скарда, Паго, Асинелло, пока мы наконец-то снижались над заливом Луссин и скользили по воде в бухту Ковкания. Нам кидали швартовые канаты и тащили на стапель.

— Ничего не случилось, герр шиффслейтенант?

— Без происшествий, как обычно. А теперь, будь любезен, помоги мне, ладно? Я так окоченел, что еле двигаюсь.

При таком недостатке и действий и эмоций пустяковые детали повседневного существования авиабазы начинали казаться серьёзными проблемами. Например, еда. Весь год пайки становились всё более скудными. Сначала из ежедневного рациона исчезло вино, потом кофе заменили на тошнотворный кофейный суррогат.