Полвека любви

— Марик, — раздался высокий голос Лиды, — а ты куда думаешь поступать?

Марка запнулся на полуслове.

— Еще не решил.

— Его раздирает противоречие, — сказал я, — между литературной критикой и дипломатией. Он хочет стать посланником. Как этот… Фемистоклюс.

— Вот пошлю тебя по шее, — сказал Марка.

Трамвай, звеня, поворачивал с Балаханской на Азизбекова, бывшую Воронцовскую. Тут, на углу, Марка простился с нами и быстро зашагал на свою Мустафа Субхи. А мы с Лидой повернули на Азизбекова. Впервые мы оказались вдвоем. Баку, щурясь от порывов норда, вглядывался в нас освещенными окнами: что еще за новости?

О чем мы говорили? Помню, ты говорила, что тетя никуда из Баку тебя не отпустит. А я с интересом смотрел на твои быстро переступающие маленькие ботики. Впервые я проводил тебя до дома № 63 на улице Петра Монтина, бывшей Азиатской. Ты поднялась по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. А я пошел вниз по Азиатской с необычным ощущением встревоженности.

Мы были подростками, лет по 12–13, и иногда встречались у Анны Иоанновны, учительницы немецкого языка, когда она объединяла группы. Помню тебя в платьице кофейного цвета, маленькую стройную шатенку с кудряшками, рассыпавшимися по плечам. Мы сидели на скамьях за длинным столом, человек семь-восемь, и читали по очереди, по реплике, «Орлеанскую деву» Шиллера, а Анна Иоанновна, в седых буклях, в старомодном платье до пят, с глухим кружевным воротничком, сидела во главе стола, поправляла наше произношение и, по мере сил, переводила непонятные фразы, коих, конечно, было много.

В разных группах мы были у Анны Иоанновны, в разных классах — в школе, и компании у нас были разные. На бульваре — прекрасном нашем Приморском бульваре — иногда я видел тебя. Ты шла со своей двоюродной сестрой Норой и ее лучшей подругой Галей, и вас сопровождали мальчики. А мы шли своей компанией, девятый «а», теперь уже десятый. Ну и ладно.

А вот теперь… Нет, внешне ничего не переменилось. На уроках мы с моим соседом по парте (всегда сидели за последней партой) деятельным Володей Шегеряном, если шел опрос, готовили заданное на дом на предыдущих уроках. Или играли в слова. Брали слово подлиннее, например «индустриализация», и выжимали из него: сила, рана, азарт, тризна и так далее — кто больше выжмет. Иногда играли вдвоем против двух девочек, сидевших перед нами, — Вики Черномордиковой и Эли Копелиович. На переменах частенько затевали пинг-понг. Поперек учительского стола натягивали в качестве сетки кашне Толи Любарского, а ракетками служила «Геометрия» Гурвица и Гангнуса, она была в добротном твердом переплете. Мячик всегда кто-нибудь приносил.

Накануне выходного, по вечерам, шлялись по городу. Вшестером-всемером шли по людной Торговой (улица Низами), по Ольгинской (Джапаридзе), по бульвару, за парапетом которого колыхалась, тяжко вздыхала темная бухта с красными и белыми отражениями створных огней. Трепались, играли в «балду», подначивали друг друга. Покупали «московские» котлеты — их, сделанных черт знает из чего, продавали на Торговой с ломтиком черного хлеба, стоили они дешево, тридцать копеек штука, и казались на редкость вкусными. Иногда, если хватало денег, покупали в продмаге на Ольгинской стакан разливного красного вина и пускали по кругу.

Мой двоюродный брат Адольф, Доля, не любил ходить просто так — ему нужны были затеи, буза, потеха. Вот мы входим в парикмахерскую, и Доля вежливо спрашивает: «Скажите, пожалуйста, здесь дам тоже бреют?» Толстяк парикмахер с бритвой в руке грозно надвинулся на него, закричал: «Ты мне яйца не морочь!» С хохотом мы высыпали на улицу. К ночному сторожу, сидевшему в овчинном тулупе возле какого-то склада, Долька обратился со словами, вычитанными из романа Бульвер-Литтона «Кинельм Чилингли»: «Не тяготит ли вас порой чувство собственного достоинства?» Сторож вынырнул из дремоты и разразился хриплыми ругательствами на азербайджанском и русском языках.

Все шло, как прежде. И все же — все же что-то переменилось после вечера открытых дверей в АзИИ.

На переменах я стал замечать тебя. Ты выплывала из своего класса, в голубой кофточке и черной юбке, под ручку с кем-нибудь из подруг — с Зиной Архиповой или Делярой Багирбековой, и вы ходили взад-вперед по школьному коридору, листая учебник, готовясь к следующему уроку. Мне нравились твои вьющиеся локоны, твоя добрая улыбка. Я случайно попадался вам на пути, и ты поднимала на меня карие честные глаза. «Все зубрите, девочки», — говорил я. Или: «А ты читала „Войну с саламандрами“?» Или: «Ты будешь играть в турнире?»

Ты играла в шахматы, а турниры — школьные и командные межшкольные — бывали часто, и ты принимала участие, играла на одной из девчоночьих досок.

Не то чтобы я много думал о тебе. Но если ты отсутствовала в школе день-другой, то это было заметно. Так, наверное, — и начинается: замечаешь, что тебе недостает именно этого человека. Вот этой звонкоголосой девочки по имени Лида Листенгартен из 10 «б».

Шла роскошная весна, быстро переходящая в лето. Свою неизменную темно-серую толстовку я уже сменил на ковбойку, закатав рукава. И уже Толя Любарский, длинный и худой, с огромной рыжеватой шевелюрой, всегда одетый в костюмчик с галстуком, — педантичный Толя Любарский надел белые парусиновые туфли. Это был сигнал перехода к лету. Туфли Толя чистил зубным порошком. Гурьбой гуляли по бульвару, рассаживались на скамейках, а Толя не садился (чтоб складку на брюках не помять), и, когда уходили, там, где он стоял, оставались на асфальте два белых меловых ободка.

Шла короткая, взрывная (за одну ночь зазеленели акации и айланты) бакинская весна. И близились выпускные экзамены.

— Вы одной ногой в вузе, — вещал на уроках наш грозный математик Петр Моисеевич Пипик, — но вторую вы не поставите, если не разовьете в себе пространственное воображение!

Объясняя новый материал, он никогда с мелом не стоял: кто-нибудь томился весь урок у доски, а Петр Моисеевич, грузный, лысый, сидел у стола боком к классу и командовал, размахивая рукой с зажатыми очками:

— Начертите окружность! Впишите острый угол! Точку в центре обозначьте буквой А, угол — альфа. Теперь пишите уравнение… Теперь напишите слово «иначе» и подчеркните волнообразной чертой!..

Он обращался к нам на «вы», но здорово покрикивал на лентяев и особенно на тупиц.

— Что вы сидите такой стройный? — орал он на Женьку Седова, который из-за первой парты таращил испуганные глазки на непонятное уравнение. — Посмотрите на Шегеряна, у него голова книзу клонится от груза знаний, а вы, — распалялся Петр Моисеевич все больше, — а вы тут торчите как телеграфный столб!

Вовка Шегерян был у нас математической головой. Но и я управлялся. Во всяком случае, Петр Моисеевич довольно часто, когда излагал новый материал, вызывал меня к доске. Может, потому, что я умел без циркуля, с ходу начертить ровную окружность.

Так было и на консультации, которую он устроил перед экзаменом. Набились в классную комнату оба выпускных класса. Петр Моисеевич вошел, озабоченный, с толстым портфелем (как всегда) под мышкой, сел за стол и сразу вызвал меня к доске. Часа полтора я стучал по доске мелом, решая типовые задачи по алгебре, по геометрии с тригонометрией, и Петр Моисеевич кричал, размахивая очками:

— А теперь другое решение! Напишите «иначе»! Подчеркните волнообразной чертой!

Наконец он отпустил меня. И тут я совершил, наверное, один из самых решительных поступков в жизни. Вместо того чтобы отправиться на свое место в заднем ряду, я шагнул к первой парте, за которой сидели Лида и Деляра Багирбекова. Лида быстро подвинулась, я сел рядом.

Петр Моисеевич давал последние наставления. Кажется, он волновался не меньше нашего. Против обыкновения, встал, прошелся вдоль густо исписанной доски, в пылу объяснений схватил с полочки под доской тряпку, поднес к потному лбу, но, спохватившись, отшвырнул. В классе раздались смешки. Лида тихо сказала: