Это ты, Берт?

Рэй Брэдбери

Это ты, Берт?

Очередная стружка пролетела в прозрачном утреннем воздухе, а ей вдогонку устремился плевок из табачной жвачки Старика Гордона. Его охотничий нож поблескивал на солнце, а водянистые голубые глаза искоса поглядывали на заготовку новой ножки, которую он выстругивал для своего любимого стула.

Хруст…

Услышав этот звук, Старик поднял курносое лицо со щеками цвета спелой вишни. Он перестал строгать и опустил свои руки в давних шрамах на колени.

— А? Кто это там? — приветливо спросил он скрипучим голосом, глядя в сторону леса.

Хруст…

Кто-то очень тихо вышел из кустарника. Его выдавал только знакомый хруст. Старик широко улыбнулся, обнажая беззубый рот.

— Кто это? — ласково переспросил он. — Это ты, Берт?

Хруст…

Незнакомец приближался с опаской, и Старик вернулся к своему занятию — деревообработке. Летели щепки, посверкивал нож, Старик напевал «Крошку Лизу-Джейн».

Наконец, Старик поднял глаза и увидел, что незнакомец не двигается с места. Старик помахал ему ножом.

— Заходи, присаживайся. Ты чего? Язык проглотил? Устраивай свои ноги поудобнее и потолкуем о том, о сем. Я тебя не вижу, потому как у меня с прошлого года разбиты очки, а я все никак не велю своим мальчикам отвезти меня в город за новыми. Этакие негодники…

Незнакомец не ответил, но в больших красных глазах его вспыхнуло любопытство, и встрепенулись отвислые мертвенно-бледные уши. Он сделал еще один шаг и выпростал некий червеобразный придаток, возможно, ногу, которая, вся белесая, показалась на солнце, как бы щекоча и зондируя почву под собой, а за ней с паучьим проворством выскочили еще две.

— Раз ты в рот воды набрал, — крякнул дед, — придется мне одному разговоры разговаривать. — Старик стесал с деревяшки изрядный кусок. — Я-то сначала подумал, ты мой сосед. Может, что-то стряслось, сынок? Подустал? Приболел? Или просто заупрямился?

Молчание.

— Мне без разницы, что там с тобой приключилось, но ты все равно присаживайся, потому что мне тут в Озарке до чертиков одиноко. Родня, знаешь ли, по большей части в отъезде. Вот и оставили меня присматривать за домом.

Тут он разразился булькающим грудным смехом.

— Самое-то смешное, я за три вытянутые руки дверь в нужник не увижу. И… — тут он рассмеялся еще громогласнее. — Да если бы даже у меня было нормальное зрение, на какого черта тут смотреть-то!

— Ур-ру-люр-люр-люр-люр…

При этих ласкающих слух трелях дед поднял голову.

— Это еще что?

— Ур-ру-люр… мур… люр-ра…

— Гмм-мм, — Старик в упор уставился на пришельца, пережевывая табак за небритой щекой и соображая, шутит чужак или серьезен.

— На каком это ты языке говоришь?

— Люрр.

Старик покачал большой головой и, усмехаясь, подергал себя за бакенбарды.

— Держу пари, — фыркнул он, — ты говоришь как иностранец. Знаешь, где я раньше слышал такой говорок?

— Люр-ру-ур.

— На Гава-а-айях. Тридцать лет назад. Меня занесло в Гонна-лу-лу. Ну, я и застрял там на два месяца. Так вот у них там такой же диковинный язык.

Незнакомец с любопытством посмотрел на Старика. Странная, в виде перевернутой пирамиды, голова незнакомца задвигалась. Он разинул маленький безгубый рот, и оттуда зазмеился белый язычок. Большие уши подались вперед, чтобы лучше слышать дедову речь.

Старик сказал:

— Присаживайся, незнакомец. Мне все равно приятно, что ты здесь, хоть и не разговорчивый.

Незнакомец сел, а точнее, плавно привел себя в состояние покоя. Старик уловил движение.

— Ты смотри-ка, изящный, прям как танцовщица. Грация, понимаешь! Гмм… Разрази меня гром! У меня ноги-руки так легко ни за что бы не согнулись.

И старик вновь с головой ушел в свое серьезное занятие.

— Знавал я одного такого… грациозного. Танцевал на сцене Академического театра в Торнборо. Ребята над ним подтрунивали — уж больно пластично он двигался. Наверное, это стало его второй натурой.

Незнакомец задумчиво разглядывал обветшалую хижину и бутылочные тыквы, подвешенные над входом, высокую железную кровать, видневшуюся в окно, обросшие лишайником бревенчатые стены и весьма неопрятного кота, дремавшего на солнышке. Все это, да еще строгальщик, в придачу с его занятием и песенками, выглядело весьма старомодно и захолустно.

Старик неподражаемо сплюнул, и табак, описав дугу, втемяшился в дрозда. Тот заверещал и, как ошпаренный, метнулся прочь, трепыхая мгновенно намокшими крылышками.

Дед потянул носом летний воздух.

— Странно, — изрек он, принюхавшись снова. — Чуешь? Чем это повеяло, мистер?

Молчание.

От ветра и знойного солнца запах чужеродной плоти усиливался.

Старик поморщил вздернутый нос.

— Ну и смердит. Я-то думал, дубильню с живодерней закрыли. Оказывается, нет. Должно быть, сегодня снова открыли.

Старик подслеповато уставился в сторону чужака, пытаясь навести свое зрение на резкость. Первое, что пришло ему в голову, было: «Может, тебе не мешало бы в баньку сходить». Но, поразмыслив немного, старик сказал себе: «Да я сам с апреля не мылся». Нет, тут что-то другое. В любом случае, сказать гостю, что ему срочно нужны мыло и влажное полотенце, — ужасно невежливо.

Макушка у пришельца была огромная; лоб белый, идеально шаровидный, почти прозрачный. Когда на него падали солнечные лучи, казалось, внутри, под бледной кожей плавно колышется розоватый пульсирующий мозг. Костного покрова не было, а только тонкая скорлупа, вроде яичной, хрупкая и зачаточная.

Затем: — …двуногое первозданного вида… двуногое первозданного вида…

— Что? — встрепенулся старик, оттолкнувшись спиной от балконных перил. Он задвигал массивными ногами в мешковатых штанинах.

— Ты что-то сказал, незнакомец? — …двуногое первозданного вида… дегенеративное… неотесанное… на редкость недоразвитое… двуногое первозданного вида… первозданного…

Старик метнул в незнакомца косой взгляд.

— Повтори-ка!

Заминка.

Потом:

— Люр-ру-люр-люр-люр-люр… — ответил пришелец.

— Не это, — перебил старик. — А то, другое. — …двуногое первозданного вида…

— Ну и словеса! — закряхтел старик. — Ну и словечки! Вот бы и мне так шпарить на королевском наречии.

Деда заметно удивило, что незнакомец умеет говорить. — …неотесанный назойливый субъект… очевидно, один из миллионов ему подобных… ужасная планета…

Услышанное медленно доходило до старика, и, в конце концов, он решил, что не понял ровным счетом ни черта, но то, что он понял, пришлось ему не по нутру.

— Эй, послушай, — запротестовал он, — это еще что за тарабарщина такая?

И тут старика осенило, что никакой звучащей речи он таки не слышал! В тяжелом воздухе не раздалось ни единого звука. Он медленно откинулся на спинку стула.

— Постой-ка.

Сплюнул порцию табака.

— Минуточку.

Дернул раз себя за бороду.

— Может, я сбрендил, но ведь ты только что ничего не произнес?

В полуденном свете лоб незнакомца порозовел от пульсации, но ответа не последовало.

Старик затряс головой в надежде хоть что-то уразуметь.

— Ты ничего не сказал, но я ведь что-то слышал. Только слова проникли в мою голову не снаружи, а изнутри — как будто в мозгу фонтанчик забил. Черт, черт, черт! Чужак, что это со мной? У меня что — крыша поехала?

Незнакомец по-змеиному плавно задвигал червеобразными руками и белыми волнистыми ногами и стройным бледно-коричневым округлым туловом, а его глаза в пирамидальной голове с выпуклым лбом упорно разглядывали старика. — …цивилизация с признаками дегенерации… если она может служить примером… на нашей планете нет ничего подобного…