Одиночество вдвоем

От лица Дилана.

Медсестра подходит ближе к кровати, явно не желая вмешиваться, но всё равно просит:

— Не могли бы вы сказать её полное имя и дату рождения? — обращается ко мне. Поднимаю голову, теряясь, и моргаю, осторожно заглядывая в глаза Эви, которая опустошенно смотрит перед собой, поглаживая ладонью мою шею:

— Эй, ты должна дать им свои данные, — запинаюсь, откашливаясь. — Хэй, малышка, — проглатываю эти слова, зная, что девушка всё равно их слышит, поэтому переводит взгляд на меня, шмыгая носом. Я потираю её ноги:

— Ты можешь говорить?

Эви кивает в ответ, медленно скользит зрачками от меня к медсестре и хрипит, выдавливая из себя необходимую информацию. Замечаю, с каким трудом она говорит, и, кажется, догадываюсь, почему у неё болит горло, поэтому смахиваю пот со лба ладонью, касаясь губами её виска, продолжая нервно покачиваться в разные стороны.

Записав всё, медсестра попросила меня отвести Эви в ванную комнату, чтобы она смогла принять душ. Тогда ей обработают раны и смогут провести полный осмотр. Я соглашаюсь, кивая головой, и радуюсь, когда девушка оставляет нас, уходя и прикрывая за собой шторы. Опускаю взгляд на Эви, убирая пальцами с бледного лица локоны волос. Её губа разбита. Девушка обессилено смотрит в ответ. Молчит. Я не знаю, что именно с ней произошло, но пока могу только догадываться. Ибо не хочу заставлять её вновь прогонять через себя воспоминания. Ей нужен душ и сон.

— Пойдем? — спрашиваю, внимательно изучая измученное лицо. Эви медленно моргает в знак согласия, и я выпрямляюсь, слезая с кровати. Помогаю ей подняться, и встаю позади, прижимаясь грудью к её сутулой спине, держу за плечи, помогая делать шаги. Девушка перебирает ногами медленно, и не собираюсь её торопить. Она переплетает пальцы одной своей руки с моей — и мы выходим в коридор, направляясь в зал, чтобы подняться на этаж, где находились уборные и ванные комнаты.

Девушка всё ещё трясется от судорог, поэтому наклоняюсь, целуя её макушку и шепча:

— Ты будешь в порядке, Эви, — на что следует только тяжелый и хриплый вздох.

Придерживаю её за талию, толкая ладонью дверь, и жду, пока Эви выйдет, после чего вновь обнимаю её одной рукой, чтобы девушка не свалилась от слабости. Вижу лифты, поэтому хочу потянуть Эви за собой, но та внезапно замирает на месте, уставившись в одну точку перед собой, будто парализована. Я встревожено оглядываюсь, готовясь увидеть её отчима и хорошенько набить ему морду, но злость испаряется, ведь его нет. Обеспокоено смотрю на Эви, наклоняя голову, чтобы заглянуть в полные напряжения глаза:

— Что с тобой?

Девушка щурит веки, моргая, и поднимает на меня глаза, в которых читаю непонимание и смятения, а может даже растущую панику. Её губы приоткрываются:

— Мама.

— Что? — хмурюсь, и Эви кивает головой, вновь смотря перед собой:

— Моя мама, — её голос обрывается, и она сжимает губы, делая короткие шаги вперед. Я хватаю девушку за локоть, чтобы поддерживать, а сам всматриваюсь в лица людей, пока не замечаю у стойки с регистрацией высокую, хорошо одетую женщину с опрятной прической и стройной фигурой. Её тонкие пальцы спрятаны под кожаными перчатками, на согнутой руке висит черная сумка. Она спокойно заполняет какие-то бланки, переговариваясь с женщиной, что сидит за столом. Эви не останавливается. Она шаркает ногами, постепенно ускоряясь, так что мне приходится прибавить шагу, чтобы не отпускать её:

— Эви, — пытаюсь дозваться, но тщетно. Дыхание девушки вновь сбилось, а лицо слабо морщится, и я понимаю, что она вот-вот сорвется, поэтому грубо тяну её на себя, заставляя остановиться. Девушка толкает меня, пытаясь выдернуть руку, но я сильнее, поэтому без труда поворачиваю её к себе лицом, вонзая пальцы в кожу плеч:

— Эй, — Эви пытается развернуться, пыхтит, давя мне на грудь. — Слушай, посмотри на меня.

Она мычит, зло хмуря брови, ведь по щекам вновь потекли слезы. Поворачивает голову, вновь сверля взглядом женщину, которая обменивается улыбкой с дежурным врачом и надевает солнцезащитные очки, уверенно идя в сторону входных дверей, чтобы покинуть здание.

И Эви слабнет. В моих руках. Её злость сменяется болью. Моральной, глубокой, непереносимой, от которой ни один препарат не способен её избавить. И я здесь так же бессилен.

— Эви, — осторожно притягиваю её к себе, шепча. — Не смотри.

У девушки подкашиваются ноги. Она не моргает, провожая свою мать взглядом, и та покидает здание больницы, поднося к уху телефон.

Я не знаю деталей, но… Она здорова. Какого черта она здорова, ведь…

Эви прекращает давить руками на мой живот, выпрямляется, тихо хныча, ведь начинает осознавать то, что только что смог понять и я.

Она терпела.

Терпела, думая, что помогает маме.

А в итоге…

Эви поднимает на меня красные глаза, дрожащими руками сжимая мою кофту. Наклоняю голову, касаясь своим носом её горячего лба, и прикрываю веки, хмуря брови.

А в итоге все её старания были ни к чему. Абсолютно. Она терпела издевательства и насилие на протяжении стольких лет — и всё впустую.

— П-простите… — голос позади, поэтому выпрямляюсь, повернув голову. Уже знакомое лицо. Медсестра с папкой бумаг в руках понимает, что подошла не вовремя, но всё равно продолжает:

— Я думала, вы уже на втором этаже, но даже лучше, что ещё не поднялись, — она протягивает мне какой-то исписанный лист, переводя взгляд на Эви, которая прижимается всем телом ко мне, но не обнимает, опустив руки вдоль тела. Я придерживаю её, взяв лист бумаги, и внимательно изучаю взглядом, хмуря брови, после чего поднимаю глаза на медсестру, которая немного с опаской и шепотом интересуется:

— Мне позвонить?

Моргаю, ещё раз опустив глаза на лист, и кусаю губу, неожиданно для самого себя начинаю выстраивать в голове свой дальнейший ход событий, поэтому качаю головой, спросив:

— Я могу записать номер?

***

Есть несколько типов людей:

одни, переживая трудности и сильный стресс, становятся сильнее, другие — наоборот ломаются, сдаются, решая скорее покончить со всеми муками.

Но есть и те, кто полностью опустошается, теряет свое «я», становясь «никаким», человеком, не видящим себя в будущем, отрешенным от социума, тем, у кого имеются глубокие раны, которые вряд ли затянутся со временем. Они будут кровоточить, принося человеку сильнейшую духовную боль, с которой ему придется провести остаток своей жизни.

Люди с отпечатком прошлого.

От лица Эви.

Целует.

Он целует мою макушку. Уже какой час. Без остановки прижимает губы к моему виску, к коже лица. Дилан, словно старается вернуть меня к жизни, но я не ощущаю себя. Не помню, как дышать.

Мы в автодоме. Здесь тихо. Это то, к чему я успела привыкнуть.

Мой взгляд устремлен на стенку. Дилан лежит сзади, прижимаясь к моей спине. Руками сжимает талию, щекочет кожу шеи своим дыханием, но никак не реагирую, продолжая безжизненно смотреть на серую стену.

В моей голове пусто. Никаких мыслей. Я разбита. Не могу больше думать. У меня нет сил, чтобы ненавидеть мать. Просто, не могу заставить себя держать зло на человека, которого безумно люблю, который на протяжении многих лет был «моим кислородом», благодаря этому я могла дышать. Мне неизвестны причины. Мне непонятно произошедшее и то, что вообще я видела, но… Но у меня больше нет сил.

Я больше не могу. Я устала. Измотана. Изнеможенна. Лишена каких-либо надежд. Я — никакая. Разорванная на части. Полностью добитая.

И только благодаря шепоту Дилана могу продолжать дышать. Парень двигается, накрывая нас одеялом, что не способно согреть меня изнутри. Лед. Холод. Тишина.

Прикрываю опухшие веки, больше не «сражаясь» с самой собой. Я не знаю, что ждет меня завтра, что произойдет со мной в будущем. Мне оно не интересно. Более меня ничто не интересует. Совершенно.

Мне ничего не нужно. Ничего не хочется.

— Хочешь пить? — Дилан изредка подает голос, устало хрипя, ведь сам, наверное, не спал всё это время.