Углицкое дело

Овсей теперь уже молчал. Зато сказал Иван – задумчиво:

– Да, это уже у кого какая планида. Один и в огне не горит, а другой и в ложке утопится.

– Ты про кого это? – опять же строго спросил Яков.

– Ни про кого! – сказал Иван громко, потому что был уже довольно крепко выпивши. И так же громко и почти смело продолжил: – А говорят, что у покойного царя Ивана уже однажды был такой сын, тоже Димитрием крещенный. Так тот Димитрий утонул! Тоже тогда все рядом были: и царь, и царица, и царевы дядья и тетки, и царев брат, тогда еще живой, они на богомолье ехали, а через ручей переходили – нянька оступилась, царевич у нее из рук – и в воду! И только пузыри пошли! Вот какое имя, говорят, Димитрий несчастливое!

Вот что тогда сказал Иван – и все молчали! Первым Парамон опомнился, сердито хмыкнул и также сердито сказал:

– Брехня какая! Где это ты такое видел, чтобы царь пешком через ручей переходил! Царя всегда переносят!

– Вот его и унесли не туда, куда надо! – сразу и тоже сердито ответил Иван. – А нянька понесла царевича! И уронила! И сама упала! А это же царевич, надо понимать! Это же царская кровь, это же нам Богом данная! Кто до него смел дотронуться?! Вот он и лежал тогда в воде и пузыри пускал, а никто к нему не подбегал! Потому что нельзя было, не по чину! Покуда царица не кинулась, да только было уже поздно. Так, может, было и теперь – царевич сказал: «Дайте нож», – и кто ему поперечит? Я бы не перечил, я бы дал.

– Ладно! – сказал Яков. – Больно умный. И завтра таких же, как ты, умных будет уже Ефрем расспрашивать: зачем нож давали, зачем после всё на Битяговского валили, зачем били в набат, кто позволил? Разбаловался народ, вот что! При прежнем государе было строже! Знаешь, что той няньке после было?

Иван промолчал.

– Вот, это верно, – сказал Яков. – Язык надо беречь и без лишней нужды не высовывать. – После чего сказал еще сердитее: – Фу, пересохло в горле всё!

Но тут оказалось, что вино уже закончилось, Овсей вышел в сени и велел подать еще. Быстро подали. Также еще подали перекусу. Они еще выпили и закусили, после чего Яков вдруг повернулся к Маркелу и так же вдруг спросил:

– А ты чего сегодня не на службе? Или ты сегодня наше проверяешь?

А Маркел в это время как раз взялся на добрый кусок мяса. И поэтому, его не отпуская, сказал так:

– Да, сегодня ваш черед. Боярин мне сказал: смотри, Маркел, как бы моим верным слугам какой кто беды не учинил! Вот я и смотрю каждый кусок, – и тут же его надкусил.

А Яков тут же продолжил:

– А я у боярских спрашивал сегодня, их ли ты. Они сказали, что не их.

– А ты у боярина спроси, – сказал Маркел, уже пережевывая мясо. – Я не у них служу, а у него.

– Может, у кого еще спросить? – в сердцах спросил Яков.

– Может, – сказал Маркел. – Вот хотя бы спроси у Ефрема.

Яков помолчал, даже еще поморщился, после сказал язвительно:

– Я так и думал, чей ты человек.

– Чей?

– Сам знаешь!

– Я-то знаю, это верно, – сказал Маркел решительно. – А ты думаешь, что я Борисов.

– Я ничего не думаю! – очень сердито сказал Яков. – Меня сюда не думать привезли, а записывать за теми, кто не так подумал!

– Ага!

– Вот и ага!

И на этом этот разговор закончился. Потому что, эх, сердито подумал Маркел, сказал бы я тебе, а вот не буду, я же тоже не для этого сюда приехал, чтобы говорить, а чтобы дело делать, а дело на месте стоит! И промолчал Маркел, и начал есть мясо, которое он раньше взял, из-за которого всё это началось. Мясо было жилистое, жесткое, Маркел его в сердцах жевал и так же в сердцах думал, что какой же Углич дрянной город, если здесь даже в кремле такое мясо гадкое. А эти смотрели на него и ничего не говорили.

Только когда Маркел уже добрался до кости, Яков сказал, что уже поздно, хватит, пора и честь знать, завтра им рано на службу, и они все пошли укладываться. Им было хорошо укладываться, у них же у каждого хоть что-нибудь с собой да было, а Маркел ехал как соко́л, с пустыми руками, и поэтому он так и лег просто на лавку, руки заложил за голову и, чтобы не думать о другом, стал думать о деле, которое никак не делалось, и, как подумал Маркел, никто его не хочет делать, даже Шуйский, а все хотят скорей его спихнуть, хотя же ясно видно, как из него отовсюду торчат уши! И он дальше стал думать о том, что он называл ушами, то есть о тех несообразностях, которых он сегодня наслушался вдосталь…

А вот еще, еще послушай, уже совсем сердито подумал Маркел, потому что подьячие, которые в своем углу сперва едва шушукались, теперь стали все громче и громче похрюкивать, а вот уже Иван сказал почти что в голос: а давайте его ночью задушим, когда он заснет! Тут они еще громче захрюкали, после чего Яков сказал: давайте, а после скажем – спьяну задохнулся! Давайте, давайте, сказал Парамон. После чего они притихли. Это, подумал Маркел, они, наверное, ждут, когда он начнет или ворочаться со страху, или даже что-нибудь дурное скажет. Но Маркел ничего не стал говорить, потому что что таким скажешь, а лег на правый бок, прочел «Отче наш» и подумал: Господи, спаси и сохрани, авось, просто брешут спьяну, не задушат, Бог спасет, – и так, с такими мыслями, почти сразу заснул.

4

Утром Маркел проснулся и первым делом, перекрестившись, подумал: Бог спас, не задушили. А вслух ничего не сказал. И тут же почти сразу к ним пришли и стали накрывать на стол, Яков сразу же поднялся и начал поднимать всех остальных. Да уже и начало светать, пора было. Они встали и перекусили, ни о чем таком особенном не говоря, а только о всяких пустяках, а после, почти сразу, Якова опять позвали, а вместе с ним и Илью, это был у них еще Илья.

А про остальных как забыли! Подьячие, когда им убрали стол, сели играть в гуська, а Маркел, не зная, чем пока заняться, взял из растопки тоненькую чурку и начал ее ножом (который он достал из рукава) обтесывать, а после вырезать на ней узоры, а сам тем временем думать, когда же это Шуйский о нем вспомнит и призовет его к себе и велит начать искать злодея и даст ему людей в помощь, чтобы дело шло быстрей. Но время шло, чурка строгалась, а от Шуйского никто не шел. Тогда Маркел встал, отложил чурку, убрал нож и пошел к Шуйскому наверх. Наверху его остановили и спросили, к кому он. Он сказал, что он к боярину Василию и что он Маркел Косой. Дворовой ушел, после вернулся и сказал, что надо ждать, что боярин сейчас у царицы. Маркел сел ждать. Ждал он там тоже долго. А когда опять стал спрашивать, дворовой разгневался и стал почти кричать, что кто Маркел такой, и что ему уже один раз сказали, что боярин занят, что надо честь знать! Тогда Маркел еще немного подождал, а после развернулся (но сперва перекрестясь, конечно!) и пошел вниз, при этом думая, что ладно, пока боярин у царицы, он здесь хоть осмотрится как следует, и, к себе уже не заходя, сразу вышел во двор.

Утро было уже позднее, народу по двору сновало много, и шуму там тоже хватало. А двор там был такой – как кремль. То есть как сам углицкий кремль (и как сперва московский) был из себя кривой трехстенок, таким же был и внутренний царевичев (а теперь уже царицын) двор, где задняя для Маркела стена была задней стеной хором, а две другие впереди сходящихся стены были стенами самого кремля. По краям, вдоль стен, стояли службы, а посреди стояла маленькая церковь, Константиновская, как после узнал Маркел. И дальше за той церковью, возле стены, стояли яблони. Вот там, под яблонями, подумал Маркел, его и убили. Или он сам убился. Ага, вот оно как, дальше подумал Маркел, после чего осмотрелся и увидел, что сзади него во внутренний двор был только один вход – это те ворота, через которые они сюда вошли. И, наверное туда же въехал конно Битяговский и его сразу, то есть там, в воротах же, убили. То есть тогда ворота были сперва заперты, хоть день был такой же, будний, а теперь, в такой же будний день, они стояли открытые. То есть теперь кто хочешь через них ходи, а тогда разрядный дьяк, глаз государев, государева сума и государев меч карающий, стоял под ними и не мог в них въехать. Ладно!