Страница 69 из 100
— Иван Матвеевич, Сам!
Начало дня. Домой идти невозможно. В институт тем более. Еле брела по городу, прижимая к себе папку. Села в метро, куда-то долго ехала, потом переходила на другую ветку, снова ехала. Выбралась из метро.
Лёгкий зимний день, тёплый, светлый, хотя солнце лишь тонким краешком и ненадолго высовывается из-за облаков. Зачем-то подошла к доске объявлений. Нужны сантехники, машинистки. Преподаватель физики предлагает свои услуги. Около доски объявлений — «сплетник».
Сколько в Москве кинотеатров! Сколько разных фильмов выпускается в Москве! Сейчас, сию минуту, нужно увидеть отца.
У кого узнать, в каком фильме он снимался?
К «сплетнику» подбежали девчонки лет по пятнадцать, похоже, удрали с уроков.
— Ты со своим Урбанским заткнись! Урбанский, Урбанский! Только и таскаешь меня на Урбанского! А я хочу Баталова!
— Ну, чего врёшь? Сколько раз мы смотрели «Даму с собачкой»! Три!
— Хоть сто!
— Урбанский ни при чём. Мне нужен только Тихонов.
— Как думаешь, Татьяна Самойлова — чья?
— Спрашиваешь! Баталова, конечно!
— Не ври! Ты нарочно злишь меня!
— Сама слыхала, знаю!
Девчонки болтали громко, ничуть не стесняясь Марьи, не обращая на неё никакого внимания. Она видит их в первый и в последний раз. И — спросила:
— А Рокотов где-нибудь сейчас играет?
Девчонки переглянулись, захихикали.
— Он совсем старик! — удивлённо воскликнула одна. — Вот, — ткнула тонким розовым пальчиком с красным ногтём. Марья прочла: «Страда», «Зарядье».
Позабыв сказать «спасибо», заспешила к метро.
Отец снялся в роли председателя передового колхоза.
Подавшись к экрану, задыхаясь от парфюмерного богатства сидящей перед ней дамы, Марья сгоряча в первый момент не заметила перемен в отце. Вроде тот же, красивый и главный, так же царит на экране. Уткнуться в него, пожаловаться: ребёнка нет, любви нет, Ваня отказался помочь. Обеими руками вцепилась в папку с не нужной никому рукописью. Вот кто утешит, успокоит: отец. «Папа, — позвала про себя. — Папа!»
Но отец усмехнулся незнакомо, жалко.
Чего он так суетится? Не только ей, наверно, всем ясен обман: отец чужд земле, которую именно он обязан сделать плодоносной, призывает колхозников сажать кукурузу вместо ржи и ячменя, а уверенности в голосе нет. Приказывает сдать коров в колхоз, а вместо приказов — жалкие просьбы.
Какой-то допотопный фильм, из хрущёвских времен. Чего это вздумали его повторять? Сейчас фильмы — новые и книги — новые. Царят Юлиан Семенов, Виль Липатов. Отец играет положительного героя, хозяина, почему же у него такие послушные пуговичные глаза, каких никогда у него не было? Никакой это не председатель, все видят: актёр, вырядившийся в чужой костюм и попавший в чужой ему, непонятный мир. Фальшь разлита в каждом движении и слове.
Почему же люди не уходят? Марья оглянулась. В ярком свете, падающем с экрана, лица пожилых женщин, стариков. Да им просто некуда пойти! На цыпочках прошмыгнула к выходу и с удовольствием выбралась под снежное крошево зимы.
Солнце даже не выглядывает теперь, небо серо, и сыплется мёрзлый снег.
Встреча с отцом не состоялась.
Марья бредёт по улице, прижимает к себе папку. Слезятся от резкого ветра глаза, щиплет щёки, крупицы снега избивают лицо. Ни о чём не думает, ни о чём не вспоминает. Папка тянет вниз. Хочется спать. Долго, беспробудно. И чтобы не было снов. И чтобы никто не разбудил. Странно лёгкая она, веса не имеет, потому и кажется папка такой тяжёлой. Ни обиды, ни зависти, ни ревности, ни одиночества. Она пуста. Спать. Больше ничего ей не нужно.
В почтовом ящике белеет конверт. Машинально вынула, машинально начала читать:
«Здравствуй, доченька. Поздравляю тебя с днём рождения! Годы летят, мы не успеваем заметить их. Когда-то я „заказал“ маме беленькую девочку. Я ждал тебя. Я всю жизнь гордился тобой. Ты — моя дочь. Я тоскую о тебе. В твой день рождения желаю тебе любви, хорошей учёбы, а потом хорошей работы. Пусть твои дни будут наполнены радостью и милостью к тебе».
Марья закрыла глаза. Отец. Папа. Пусть в фильме он смешон. Бывает. Чужая роль. Пусть он плохой актёр. Но он её отец. У неё есть… папа.
Стояла около почтового ящика, пока не хлопнула входная дверь. Кинулась вверх по лестнице, подождала, пока лифт загрузил человека, повёз вверх, тогда стала читать дальше:
«Не забывай о себе: пока ты молодая, живи полной жизнью! Сегодня мы с Ваней будем отмечать ваш день рождения. Осчастливь нас, приезжай в ресторан „Арагви“, назови свою фамилию, тебя проведут к нам. В день рождения хочу пожелать тебе милосердия. Вернись ко мне! Посылаю тебе сто рублей! Это подарок, не подачка, считай, от нас с мамой. От мамы. На экране „Повторного“ вышел наш с мамой старый фильм „Тётя, я и собака“. Считай, это мамины деньги. Твоя щепетильность не пострадает. Я очень люблю тебя и верю: ты одумаешься и вернёшься ко мне. Мне недолго осталось жить, девочка моя! Не пожалела бы потом…»
Почему «недолго»? Откуда он взял это? Стояла бесприютная на лестнице и больше всего в жизни хотела увидеть отца. В нём есть то, что умерло в Иване: искренность убеждений. Отец стойко верит в свои идеалы, а Иван — политик и циник. Иван боится потерять тёпленькое местечко. Встретиться с Иваном в «Арагви» после сегодняшнего?! Невозможно.
Перечитывала снова и снова отцовское письмо, и ей казалось: возвращение в детство возможно.
Сто рублей?! Таких денег она давно не держала в руках. Бумажка была большая, красивая, и Марья разглядывала её, как ребёнок яркую картинку.
Первое, что она сделает: купит Алёнке и Борису Глебычу «Птичье молоко». Это их любимый торт. Пусть пол-Москвы придётся объездить, а добудет. Потом сготовит роскошный обед, испечёт пирог с мясом и позовёт Алёнку с Борисом Глебычем к себе. А на те деньги, которые останутся, починит сапоги и купит рейтузы.
Подошла к своей квартире. Из-за двери звучит музыка.
Какой ещё сюрприз ожидает её?
Она позабыла о дне рождения. И Иван позабыл об их дне рождения. И встретились они так, как люди в день рождения не встречаются.
Открыла дверь. Распахнуты двери в обе комнаты. Накрытый стол. Нарядные тётя Поля, Алёнка и Борис Глебыч.
— А это цветы от Альберта. — Алёнка указала на корзину с гвоздиками.
Одной рукой Марья прижала к груди папку, другой — отцовское письмо и сотенную бумажку.
— Девочки, за стол, плов остынет, — позвал Борис Глебыч.
2
«Мама, прости. — Марья прижалась щекой к холодному камню. — Как жить дальше? Я потеряла себя. Ваня не придёт к тебе сегодня из-за меня».
Произносила «мама» и как бы попадала под защиту, потому повторяла: «Мама, мама». Забытое слово, без которого и солнце светит не в полную силу, и ночи спятся не глубоко, без него обеднел язык.
Видимо, так тихо, так неподвижно сидела она у маминого изголовья, что птицы решили, это их пространство жизни, и слетелись на могилу, и заговорили на своём языке. Клевали что-то, видное только им, а может, делали вид, что клюют, и болтали, болтали. Затаившись, слушала. Каждая болтала и пела своё. Слышат они друг друга? Птицы плясали на могиле, но их лёгкие ножки не касались ни цветов земляники, ни листьев, лишь травы. Трава встала дружная, ровная, нежно-зелёная. И Марья очнулась.
Нет, не кончена её жизнь, несмотря на то, что они, теперь уже окончательно, разошлись с Иваном. Нужно научиться жить одной, без подпорок и помощи. Как дерево живёт, как трава.
А как живёт трава?
«Мама!» — сю-сю, словеса. Ханжа. Мама ни при чём. «Я», «я», «я»! Собственные бессонницы, обиды, неудачи. Как благородно: земляника, птички, согбенная фигура над могилой, изображающая скорбь.
Почему мама погибла? Почему отец, не пускавший её сниматься и изменявший ей, не чувствовал себя перед ней виноватым? Почему мама стелилась перед отцом: предугадывала желания, служила ему? В чём была виновата перед ним? Может, Марья вовсе не смеет осуждать отца?!