Страница 65 из 100
— Во время войны бежал навстречу к маме, упал на стёкла.
— Жена с сыном уезжают на юг без вас, а вы впервые остаётесь один, без семьи. Сын не ездит по комнате на велосипеде, жена не гонит вас рано спать — работать можно хоть целую ночь! И вы работаете до двух. Холодильник набит котлетами, тушёным мясом, сырниками, борщом… Жуёте без разбора то, что попадает на глаза. Неделя вакханалии: вы работаете, не поднимая головы. Заветный замысел. И тишина. Вечером — тишина, ночью — тишина. Пришёл с работы, сжевал котлету или похлебал борща и — за стол! И субботу с воскресеньем — за столом. В своё удовольствие! Получается!
Марья пишет режиссёра Колечку подробно, в деталях, с въедливостью, достойной хирурга! Носовой платок всегда торчит из верхнего кармана, во рту зажата «беломорина», перед героем своим бегает, каждую минуту заглядывает ему в глаза.
И герой, Нил Кливретов, начинает жить самостоятельной жизнью, отрывается от Колечки. Еда кончилась. Готовить себе Нил не будет. Ночь. Ложится голодный. Завтра, в понедельник, после работы сходит в магазин, что-то себе купит. А сон не идёт: цифры не отпускают. Может, ошибся?! И снова — стол, заполненные формулами и цифрами листки.
Утром в понедельник Нил вскакивает от пронзительного звонка будильника. Не раскрыв глаз, ощупью движется в туалет, в ванную. Не доходит. На него обрушивается визг:
«Это хто за тебя колидор будет мыть? Я горбатилась неделю. Ишь, занежился. Таперя твоя очередь!»
С трудом раскрыл глаза. Местная «тётя Поля». За спиной «тёти Поли» — Сам, одутловатый громовержец. Почему раньше не видел, не замечал их, криков не слышал? Как ладит с ними жена? Чем ублажает?
«Так-растак твою мать! — сыплются ругательства на тихого интеллигента. — Мою бабу хоть загнать раньше времени в могилу?! Если тут тереть грязь за всякими? Мать твою! Хто заляпал плиту?»
В два голоса, как в опере, «ведут сражение» с ним.
Изматерённый, не почистив зубов, не зайдя в туалет, прямо в ночной пижаме, как был, двумя пальцами схватил тряпку, подставил под струю. Уже не гроза, началось извержение вулкана: «Это что же ты льёшь холодную?! Где это видано? Хошь жир оставить, чтоб по кухне кататься, как по льду? А в ванной как мыться, когда там купалися половые тряпки?» — Лава из расплавленного металла залила Нила.
На работу явился «в гипсе»: спина, руки, ноги не гнутся. Зато в глазах, как через форточку в металлоброне, можно увидеть всё, что делается внутри. Сотрудники, в отличие от героя любящие совать нос в чужие дела, сразу углядели: не отрешённый, по обыкновению, взор, а мечущий громы и молнии, буравящий, испепеляющий. Совсем не похож этот, в металлоброне, Кливретов на того, с которым проработали они более десяти лет. От одного к другому, как ток по проводам, шёпот: «Жена избила?», «Провёл ночь в милиции?», «Дрался с хулиганами?».
Сенсация?!
Но вполне вероятно, в этот день и не произошло бы ничего примечательного, сел бы герой за свой стол, углубился бы, по обыкновению, в работу, привычными расчётами развеял бы воспоминания об утреннем побоище и расплавил бы панцирь, если бы его начальник не имел какого-то своего сражения или дома, или у своего начальника. Сработала эстафета: передай флажок дальше.
Колечка — это Колечка. Прерывает сцену.
— Врёшь, Нил. Липа. Себя втащил в отдел, а не свою злость. Люди-то сидят? Люди-то или враги, или союзники?! Нужны ему сейчас люди, ну-ка подумай! Если молнии да громы он в себе собрал, должен же он их выбросить на кого-нибудь? Встреча с сотрудниками хоть какая должна произойти?! Есть «здравствуйте» или нет его? Есть старые счёты или нет их? Есть симпатии или нет? Люди, Нил. Их-то не сбросишь со счетов. Ты впервые видишь, впервые слышишь. Сплетни, зависть, бутылка около тумбы, вязанье… Ты клокочешь. Слово тебе скажи, тронь тебя — взорвёшься. — Колечка бегает перед Нилом, размахивает тощими руками, за каждого сотрудника играет роль. — Сотрудники чувствуют: что-то неладно с Кливретовым. Боятся его? Опускают глаза? Или прут на рожон?
С Марьей сейчас Колечка: праздничный, со слепящим взглядом, тот, который создал «Жестокую сказку». Нарочно взяла не «Жестокую сказку», до «Жестокой сказки» она не дозрела. Не смеет говорить о том, чего не знает, чего не пережила. Но ей нужно вернуться к Колечке, и она возвращается — свежего воздуха вдохнуть. Судьба Кливретова как судьба Климова. Правда, у Климова — ни жены, ни детей, а ведь тоже однажды Климов проснулся и увидел всё, как оно есть.
Начальник Кливретова внёс себя в отдел. Иностранный пиджак распахнул плечи, обозначил талию, иностранные брюки обтянули ноги. Секунду дал полюбоваться собой и загремел:
— Почему не сдан отчёт? Почему не выполнен план? Домино, анекдоты, перекуры (это манера Слепоты — всё свалить в кучу)? За что государство платит вам деньги? За то, что перемываете косточки начальству, кофе и чаи гоняете (это ещё одна особенность Слепоты — ханжество, он обожает «кофея и чаи» за чужой счёт), а кто вместо вас будет работать?
Не столько сами слова, сколько тон высокомерный, обращающий человеческую особь в насекомое, широко распахнул «форточку» в металлическом панцире нашего героя. Герой тяжело встал, постукивая металлочастями, пошёл к начальнику.
— Мать твою так, и так, и этак, — хлынули на начальника яркие словосочетания, обрушенные на него утром соседями. — Отдай! — сказал зловеще робот, начиная пылать в высоких температурах и сбрасывая с себя металлическое одеяние.
Начальник попятился.
— Что «отдай»? — залепетал растерянно, как всякий трус: из деспота он быстро превратился в холуя!
— Наши открытия. Наши диссертации. Наши мысли, выданные за твои. Нашу молодость. Нашу славу. — Теперь «заливается металлом» начальник!
Герой жил себе да жил. Гордился собой, потому что верил в ценность своих изобретений: это он сам придумал, это его собственное открытие, и оно нужно людям, обществу. Но, сделав открытие, забывал сразу о нём и включался в новый поиск. А в тот день, после мытья полов, голодный и немытый, услышав наглый тон начальника, вдруг прозрел и резко затормозил: инерция оборвалась. Вот кто не пустил его с женой и сыном к морю и солнцу, вот кто проглотил десятки его работ, как шварцевский дракон — одну за другой десятки девушек, вот кто уничтожил целую его жизнь. Осознал наконец: по его изобретениям защищал начальник и кандидатскую, и докторскую, с его работами ездил по заграницам, и на его деньги куплены японский магнитофон, очки-хамелеоны, костюм!
Не злость свою нужно передать «Меркурию», чтобы тот «погнал» её дальше и выплеснул на невиноватых людей, а низвергнуть его надо!
— Отдай! Все до одной мои работы отдай! При всех отрекись от них! — Впервые, наверное, и сам герой услышал свой голос. — При всех скажи: это не твои, это мои работы. Вылезай из моей машины. Вытряхивайся из моей квартиры. Снимай мой костюм! Вор! — кричит Кливретов. Кричит: — Ради кого я не спал, жёг себя?!
Залила чернота лица людей. Острая боль схватила, сжала сердце. Отпустила.
В тот же день он словно впервые встретился с городом один на один. В метро толкают, в автобусе толкают, ноги отдавливают, да ещё и матюгают почём зря. Как же раньше ничего этого не замечал?
Нужно еды купить.
Зашёл в магазин, а продавщица ворчит: «Чего тебе? Уснул, что ли? Колбасы? А выбил сыр! Сойдёт и сыр!»
Может, раньше и утёрся бы, как утирался всегда, и сожрал бы невежливость продавщицы, как «кушал» всё, что предлагал ему начальник, пошёл бы себе домой с сыром, который терпеть не может, а сегодня полез в драку, точно одним вызовом, брошенным заведующему, одной записью в книге жалоб и предложений может изменить подлеца-начальника, систему торговли — с двойным прилавком и воровством.
Тут и рухнул герой без сознания: с книгой жалоб в руках, с недовысказанным протестом против хамства.
В больнице лежит тихий, такой, каким был всегда, до внезапного прозрения, широко открытыми глазами смотрит в потолок и думает: как же это получилось, что он, человек спокойный и выдержанный, вдруг ни с того ни с сего сорвался?! Где-то далеко, за шумами в голове, глухотой в ушах, дёргающей болью в груди, вершится плач жены и сына. А в нём, точно он в кино попал, прокручивается его жизнь: события, промелькнувшие сном, не зафиксированные сознанием. Теперь только они озвучились, вернулись припорошенные пылью и копотью реальности: с уставшей до синевы женой, героически собой закрывавшей его от соседей и продавщиц, с розовощёким начальником, изрешечённым пулями, сквозь дыры от которых благополучно вылетели совесть, душа и все остальные качества человеческой сущности, с глупостью и пошлостью сотрудников. Почему раньше ничего не видел, не слышал? Как же получилось, что он, вроде вовсе не дурак, по собственной глупости и вине стал слепым орудием бездарностей, а на жениной шее повис гирей — равнодушным барчонком?