Страница 52 из 100
— Хватит! — безголосая мольба. И крик в глазах.
— Прости, — прошептала виновато, а в душе не жалость к нему, торжество: жив брат!
Он попьёт чаю и пойдёт к Алёнке — за своей, отставшей от него, душой. Ковры, машины — болезнь роста, переходный возраст. Они с Иваном не продаются и не покупаются. С собой в гроб не положишь гарнитуры, книги не выстраданные, «испечённые» на конвейере. Жив её брат! Господи, как велико назначение страдания! Пусть сейчас будет Ване больно. С болью придёт выздоровление. Марья глотает слёзы, горько-солёные, и они, наконец, растапливают спрессованную в ней, заскорузлую тоску по брату — по своему близнецу. Господи, спасибо за эту встречу!
— Почему ты решила, что у неё никогда не будет детей? Она снова выйдет замуж, родит. — Он слепо идёт к двери, останавливается, смотрит, ожидая её ответа, нетвёрдыми шагами возвращается к столу.
— Ты сам рассказывал: шесть часов в ледяной воде!
— Я не говорил, что это повлияло…
— Но разве не ясно? Ей далеко за тридцать! И она так хотела от тебя ребёнка!
— Я думал, она предохраняется, — неуверенно сказал Иван. — Она же понимала, я — мальчишка, и как более старшая, пока я учусь, пока мы не расписаны… рано.
— При чём тут — «не расписаны»? Вы любили. Вы любите. Вернись к Алёнке! — Она наступает, она готова замолотить своими тугими кулачками по судьбе, но нет ни каменной стены, ни даже двери в эту самую судьбу, и кулачки беспомощно разжимаются, есть только её желание спасти брата. Она не говорит, что вернуться к Алёнке — значит начать жить душой, пусть Иван сам поймёт: Алёнка — это любовь и творчество!
Но Иван говорит:
— Ты же знаешь, у меня будет второй ребёнок! Я не могу бросить детей. Это безнравственно. Безнравственно бросить беременную. Я у неё — первый.
— А предать Алёнку, любившую тебя и служившую тебе, нравственно? Почему Веронику — предать, а Алёнку — не предать?! Разве не безнравственно увести женщину от мужа, пообещать счастье и обречь на пожизненное одиночество? Ведь она-то никогда ни с кем, кроме тебя, не сможет построить свою жизнь! — наступает Марья. — Что понимать под безнравственностью? По какому принципу ты делишь свои поступки на безнравственные и нравственные? Никто не требует бросать детей. Половина детей мира вообще не имеет отцов. Кто тебе мешает растить их, воспитывать? Детей пожалел?! Но, оставшись с ними, ты точно сделаешь их продолжателями Севастьянов, ты вместе с Вероникой и Севастьяном будешь устилать им будущее коврами. А если ты уйдёшь к Алёнке, ты сможешь сделать их счастливыми. У Галины с Владыкой и Аполлоновной тоже есть своя нравственность и железная логика, они искренно считают, что живут для людей. А разве они вообще живут? В самом деле, бросить беременную — предательство. Но ведь сначала ты предал Алёнку, не сделавшую тебе ничего плохого! — Внезапно Марья ощутила себя беспомощной перед правдой большинства, но всё равно наскакивала, противно, до звона повышая голос: — Почему с Алёнкой, со мной (и меня ты бросил!), с Немировской, с Алей можно быть безнравственными, а с хищниками, захватившими издательства, больницы, чужих мужей, — нельзя? Хищники покупают нас, а Алёнки с Немировской и Алей — прощают?! Кроткие…
— Замолчи! — рявкнул Иван. — Всему есть предел. Даже моему терпению. Смотри, отглажена каждая ниточка брюк, смотри, как отчищены ботинки, смотри, я откормлен. — Но вдруг Иван прижал ладони к лицу, сказал тихо: — Не мучай меня, Маша! Ты же видишь, мне тяжело. Ты-то понимаешь, как мне тяжело?!
— Ваня, прошу, скажи, извини, что влезаю в твою жизнь, как ты смог с Вероникой в первую ночь? Она же была противна тебе! Ты же тогда ещё любил Алёнку!
— Я напился, Маша, вдребезги!
— А во вторую ночь? А в третью?
— Я напился, Маша, вдребезги! — повторил он. — Пошло-поехало. Высокие гости. Нас показывали, как дрессированных зверей, нас обмывали, нами хвастались.
— И с тех пор по сей день ты продолжаешь каждый вечер напиваться?
— Нет же, конечно, — сказал устало. — Я не люблю пить. Тошнит, голова тяжёлая. Нет же. Когда трезвый… шторы толстые, темно, представлял себе Алёнку, иначе не мог бы.
— Каждую ночь?
— Замолчи! — закричал Иван. — Ты ни в чём не знаешь меры. Зачем ты со мной так?! Любит она меня. Глядит, не наглядится. Да, любит, ничуть не меньше, чем Алёнка любила. — Иван потёр виски. — Чертовщина какая-то. Что со мной? Слушай, сколько сейчас времени? Целая жизнь прошла, мы встретились с тобой так давно! А у меня сегодня ещё столько дел! Пожалей меня!
Марья — перед остывшим чаем — пустая.
А Иван успокоился, жадными глотками пьёт чай, жадно ест пирог, сыр. Он, видимо, сильно проголодался от перенапряжения и в привычном действии восстанавливает силы. Модная рубаха, складка-стрелка на брючине, проутюженная, ароматизированная… С иголочки, ниточка к ниточке, Иван. Кожа на лице лоснится, «унавоженная» лучшими кремами, губы напоены соками. Алёнку забыл. С плаката экспонат. Передовик производства. Герой-любовник. А чего хотела от него? Чтобы вместо изысканной еды чёрные сухари грыз, чтобы ходил босиком и обивал ноги о камни, как Моисей, чтобы бросил семью и кинулся выпрашивать у Алёнки прощение за инсульт, за унижение, за боль, не дающую ей дышать, как дышат здоровые люди?!
Что она может изменить?
Почему всё-таки она встаёт, идёт к письменному столу? Достаёт из ящика альбом с фотографиями, в какой-то упрямой вере, неоднократно Иваном и жизнью разрушенной, отодвигает от Ивана пирог, кладёт альбом, открывает страницу с Новым годом.
— Пойдём, братик, в гости домой и к Колечке.
3
Они уже были почти большие, девятилетние, а к ним вдруг пришёл Дед Мороз.
— Я буду исполнять ваши желания, — сказал Дед Мороз, скидывая со спины на пол гостиной мешок с подарками. — Вот ты, мальчик, чего хочешь больше всего?
Иван растерялся. Он тогда ещё был дофутбольный, во всём заодно с ней. В тот год твёрдо решил стать врачом. Они с Марьей играли в больницу. Лечили кошек-собак, младших детей. Всем подряд измеряли температуру, считая почему-то это главным лечением. Всех подряд кормили лекарствами: глюкозой и гематогеном. Всем подряд «перевязывали» раны: извели кучу бинтов, несколько литров йода. От взрослых слышали слово «рентген», им нравилось оно, и им хотелось научиться видеть человека насквозь: что съел, о чём подумал и чем болен.
— Я хочу фонендоскоп, — Иван подался к Деду Морозу со всей детской надеждой, истово веря в чудо, — и рентген. Я изучу его, сам себе сделаю такие глаза, чтобы всё видеть, и буду всех спасать. А ещё я хочу такую книжку, в которой написано о том, как лечат все-превсе болезни! Я знаю, есть такая волшебная книжка!
От неожиданности Дед Мороз дёрнул себя за бороду, борода отклеилась, и оголился подбородок. Колечка?!
Ну, какой же Колечка Дед Мороз?
Но Колечка повёл себя совсем не так, как Марья ожидала. Ничуть не растерялся, подумаешь, отлетела борода, прямо при них приладил её на место, три раза хлопнул в ладоши, пробормотал что-то непонятное и сказал:
— Дед Мороз виноват перед тобой, Ваня. Он должен был услышать твоё главное желание. Не обижайся. И волшебники совершают ошибки, как все обыкновенные люди, но, в отличие от обыкновенных людей, исправляют их потому, что служат людям! Потерпи два часа, я вернусь в лес и хоть что-нибудь из того, о чём ты мечтаешь, раздобуду. А пока вот тебе настольный теннис. Сделаем раскладной стол. И ещё вот тебе шарф, твой износился.
Тот Новый год давно канул в вечность. Но и сейчас, когда под Новый год в окно бьётся вьюга, Марья прилипает лицом к причудливым рисункам и ждёт Деда Мороза — Колечку.
Тогда, в тот Новый год, родители гнали их с Иваном в кровати, уговаривали, умоляли. Обманом хотели сбежать в гости — конечно, спокойнее было бы уйти, когда дети спят. Но Иван неподвижно сидел около часов, бессонными глазами следил за тяжёлой неповоротливой стрелкой.
— Не придёт больше твой Дед Мороз, он может прийти лишь один раз, — пытался урезонить Ивана отец. Он был недоволен, поминутно смотрел на часы. — Вы всегда засыпаете в девять!