Страница 44 из 100
Над ними повис снег.
2
— Умер! Вот тебе твой хвалёный Альберт! Вешаешься ему на шею, бесстыжая! Ходишь по пятам! — Галина сияла.
А Марья не понимала: почему, если кто-то умер, нужно так радоваться? Почему Галина встретила её на лестнице и заглядывает в глаза?
Ухнуло от страха сердце в колени. Ярко крашенные Галинины губы, яркие щёки, яркие цветы блузки слились в единое пятно, Галина — красная, кровавая.
Кто умер? Альберт Маркович? Но тут же Марья откинула это смешное предположение, он позвонил ей в восемь, как звонит каждое утро, сказал: «Здравствуй! Поздравляю тебя с началом нового дня!» Не мог он умереть за час пути! Значит, умер его больной? Кто? Пошла мимо Галины, но шла по коридору медленно, ноги затяжелели. Галина цокала каблуками следом.
— Мы ещё разберёмся, в чём тут дело! — говорила возбуждённо, а Марье слышался стук молотка по гвоздю — цок, цок, цок. Разберёмся? А что, если Альберта Марковича посадят в тюрьму?
Климов умер? Этого не может быть. Вчера Климову сняли швы. Через два дня его выпишут.
— Здравствуй, Маша! — Сиверовна несёт сразу два судна. Она подаёт Марье знак глазами, и Марья сворачивает за Сиверовной к туалету.
— Ты куда, курсантка? — Галина тоже поворачивает к туалету.
Несолидно ведёт себя Галина: открыто радуется тому, что кто-то умер, идёт за ней в туалет! Что нужно Галине от неё?
Марья пошла в перевязочную. Поставила сумку с бутылками из-под кефира — после работы надо сдать и купить еды, надела халат. И тупо уставилась в окно. Серый день. Ни солнца, ни снега. Галина потерялась где-то в коридоре, и у Марьи есть минута подумать. Наверное, это Чижов.
Заглянула Сиверовна, поманила. Марья пошла за ней. Да, она догадалась правильно — умер Чижов, Сиверовна идёт к его палате. Но от чего? От колита да гастрита внезапно не умирают.
— Он жив! — услышала Марья голос Альберта Марковича. Обошла Сиверовну. Туго обтянуто белой кожей лицо. Запрокинуто. Торчит кадык. Остр подбородок. Остр кончик носа. Как же — жив? Мёртв.
Альберт Маркович без халата. Склонился к самому лицу Чижова.
Все здесь — Галина, Аполлоновна, ночная медсестра, крашеная блондинка Лида, всегда с гримасой на лице, будто только что выпила английскую соль, и почему-то Климов здесь. Марья видит его сбоку — малиновое ухо, край малиновой щеки.
Какая нелепая минута: все молчат, никто ничего не понимает.
«Только чтоб ничего не случилось с Альбертом Марковичем!» — молит неизвестно кого Марья.
Ей жалко Чижова. Никто к нему в больницу не приходит, передач не носит, забытый он какой-то.
Альберт Маркович выпрямился:
— Значит, так. Перевезти в реанимацию. Лида, Маша, хорошо промыть его. Шок. Сильное отравление. Похоже, наркотиками.
— Да, — сказал неожиданно Климов. Все повернулись к нему. Но он больше ничего не сказал.
— Ну? — спросил Альберт Маркович у него. И снова Климов не ответил. — Ладно, это потом, а пока не наступил паралич сердца, срочно в реанимацию! — Альберт Маркович вышел из палаты.
В разгар промывания, в тот момент, когда у Чижова появились робкие признаки жизни, в реанимацию влетела Галина. Торжествующе закричала:
— Вскрыт шкаф. Пропали наркотики!
Альберт Маркович даже не взглянул на неё, следил за приборами. Был он спокоен.
— Капельницу подключить. Раствор!
— Исчезли! Нужно было открыть кабинет. Нужно было вскрыть шкаф. Как же это?! Подсудное дело!
Задень Альберт Маркович не сказал с Марьей ни полслова, всё время на людях, и на ночь остался около Чижова.
Окончательно Чижов пришёл в себя через сутки. И через сутки пожаловал следователь. Уютный, мирный, в толстых очках на толстом носу, с добрыми складками щёк и губ, в сером мешковатом костюме.
— Где вы взяли ключ от кабинета старшей сестры? — спросил дружелюбно у Чижова.
— Он был открыт, — слабым голосом ответил Чижов.
— Как же «открыт», когда Галина Яковлевна утверждает, что заперла кабинет?! А шкаф тоже был открыт?
Чижов кивнул. Он полусидел в постели. Бледный, тощий, с тёмными подглазьями — оживший мертвец.
— Галина Яковлевна утверждает, что наркотики выдаёт только она и оставить шкаф открытым не могла никак. За десятки лет превратилось в автоматическую привычку запирать шкаф и кабинет. Может быть, вы просто не помните? Может, у вас было тяжёлое состояние? Хотелось бы услышать правду. — Следователь говорил мягко, тепло. — Вам не угрожает ничего. В минуту аффекта, в период болезни бывает всякое.
— И дверь, и шкаф были не заперты, — повторил Чижов.
— Как вы оказались в кабинете?
Чижов, видно, пытается понять, чего добивается от него следователь, и не может.
— Я хотел спать, — начал он добросовестно вспоминать. — У меня часто бессонница. Терпел, терпел. А знаете ли, мысли не спрашивают, туда-сюда дёргают. Пытался отвлечься, считал до ста. До девяти досчитаю, а тут опять — неприятная такая мысль, жужжит, как пчела. Почему-то как раз до девяти. И почему-то именно жужжит. Терпел, терпел, пошёл искать Лиду. Лиды нигде нет. Стал смотреть на её столе, может, думаю, хоть валерьянка?! А там разложены по кучкам таблетки. Кучка и фамилия. Откуда я знаю, от чего таблетки? Я же спать хочу! Конечно, я знал, что Галины Яковлевны нет, и знал, что она сама запирает, это все знают, а сунулся. Ума не приложу, почему. Открыто. Я удивился. Но не задумался ни о чём, открыто и открыто. Хотел скорее прекратить жужжание. Такое дело. — Чижов замолчал и тяжело дышал, уставший. После долгой паузы добавил: — Уж очень у меня воображение такое… вижу, в шкафу на выбор…
Чижов замолчал, следователь ждал, что он скажет ещё.
Не полагается при подобных разговорах присутствовать, а Марью почему-то не выгнали, как сидела при Чижове по распоряжению Альберта Марковича с полным набором спасательных средств — шприцем, каплями, стимуляторами сердца, так и сидит.
Непонятного много. Не только то, что кабинет и шкаф не заперты, главное — почему Чижов так вырубился? Ну, принял одну таблетку и — спи. От одной таблетки не может быть шока.
— Какое же лекарство вы взяли? И сколько? — осторожно спросил следователь, видно подумав о том же, о чём Марья.
Чижов не ответил.
Следователь повторил свой вопрос. Прибавил:
— Если бы взяли одну таблетку, вы не впали бы в такое состояние!
— Я больше ничего не скажу вам, — твёрдо, совсем непохоже на обычную, жалкую манеру разговаривать, сказал Чижов.
3
— Подожди, Маша, — прервал её Иван. — Ну, совершенно детективная история.
Раздался звонок. Оба вздрогнули.
Марья послушно встала, но тут же села и обе руки положила на колени, как ребёнком клала в детском саду.
— Я знаю, кто это, — сказала.
— Вернулись санитары за твоей соседкой. Я открою. — Иван встал, пошёл к двери.
— Ваня, сядь! — позвала она умоляюще. — Это не санитары.
Иван вернулся, уставился на неё:
— Игорь?!
Она покачала головой.
— Альберт?!
Звонок повторился, хозяйский.
— Не Альберт, — сказала Марья. Она ещё утром знала, что он придёт. Сердце ныло нестерпимо, она хотела встречи, чтобы бессонные ночи и одиночество, наконец, кончились, и боялась её. Снова звонок. — Он догадался, что мы здесь, — сказала. — Это отец.
Иван резко шагнул к двери, Марья удержала его за руку:
— Умоляю тебя, не нужно. Я не готова.
— К чему не готова? Увидеться с отцом? Этот узел нужно наконец разрубить. Слава богу, из вас двоих он оказался умнее. Пойми, Маша, он не мальчик, мало ли что. Будешь потом мучиться. У него недавно был тяжёлый сердечный приступ. Приезжала «скорая». — Снова звонок. — Иди, Маша, прошу тебя.
Что держит её в неподвижности? Ни одного аргумента за то, чтобы с отцом не встретиться, нет. Наоборот, сами собой растаяли обиды.
Осталась детская память — отец сажает её на колени, обнимает, и начинается весёлый «путь»: «Ехал пан, ехал пан по кочкам, по кочкам…» Она скачет по кочкам, вверх-вниз, и вдруг, когда меньше всего ожидает, «в яму — бух!», летит между коленями на пол. Захватывает дух, но горячие руки отца удерживают, не дают упасть, не ударилась она, не ушиблась.