Страница 35 из 100
Её «первый раз» был в безвоздушье, припечатанный чуть горчащим ртом Игоря, в бессознании — разбились вдребезги многочисленные лампочки её дома, разлетелись на мелкие кусочки и плясали разноцветными бликами в пустоте. Боль и сладость. Запахи мужчины, незнакомые, пряные, в одно мгновение заполнили целую жизнь.
Час, три, месяц… она не знает, сколько длился её «первый раз». Ей казалось, она всегда ждала именно Игоря. Расслабилась, как в горячей воде, освободилась от теней по ночным углам от холодного пола под босыми ступнями. К ней в дом пришло её будущее — надёжная жизнь с надёжным человеком. У них родится сын. А через год дочка. Летом они поедут на море к дяде Зурабу.
Она поступит в медицинский институт и станет, как Игорь, врачом.
Они долго пили с Игорем чай. Игорь съел её ужин и завтрашний обед. И было Марье странно смотреть, как он ест. Ни Ваня, ни отец так не ели: он глотал еду быстро, не разжёвывая, казалось, не ел много суток. Но, наверное, именно так и ест хозяин дома, подчистую, до крошки. После еды спросил:
— Когда примешь?
Марья решила, он спрашивает, когда ему переезжать, потому что их «первый раз» означал, конечно, брак, она и ответила:
— Хоть сейчас. Переезжай!
Игорь рассмеялся. Мягко коснулся её щеки рукой.
— Ты что, дурочка? У меня жена и два сына, в дошкольном возрасте! Я тебе всё честно и сразу! — Потянулся, зевнул, пошёл к двери.
Сначала она не поняла. Ей казалось, он пришёл к ней потому, что любит, как и она его, без дыхания, что, конечно, он свободен, раз пришёл, и теперь они будут навсегда вместе.
Он, видимо, и сам почувствовал что-то непривычное, потому что пристально уставился на неё от двери. Вернулся, взял в ладони её лицо, что-то в нём искал, наконец сказал:
— Я, конечно, не знал, что я первый. Я сам удивился. Ты прости меня, пожалуйста. Но, понимаешь, у нас так принято, у нас это всё просто.
— У вас где? — спросила одними губами Марья. — В «Скорой»?
— Нет же, у медиков. С института так. Ну, просто, понимаешь? Всё равно что поговорить, попить чаю. Разве плохо обоим получить удовольствие?
— А как же… если ребёнок? — с надеждой спросила Марья. — Я очень жду ребёнка, — сказала доверчиво. — От тебя.
Он убрал руки с её лица. Улыбнулся мягко.
— Будь спокойна. Всё предусмотрено. Я сразу усёк, что ты не понимаешь ничего в этих делах. — Помолчал, сказал: — Ты странная, я таких не видел. Так просто всё в жизни. Зачем усложнять? Пока будет радость, будем вместе. А потом…
— А что — «потом»? — машинально спросила Марья, не понимая, как же дальше жить после всего, что с ней случилось, не понимая, как же все так странно вышло, но смутно догадываясь, что, видимо, из этого и состоит жизнь: сегодня есть то, что даёт силы жить и радоваться, а потом — потеря. И всё. С ней уже было так. Она уже слишком много потеряла. И сейчас, стоя у истока своей женской жизни, она чувствовала себя жалкой, неуверенной и ждала помощи от Игоря. Куда делась его надёжность и его обычная забота о ней? Ждала от него главного для себя поступка. Сама она никак не могла решить, шагнуть ей в это временное, несущее радость, или сказать одно слово, такое короткое, как миг радости: «Никогда!» Стояла, словно на качелях качалась. Одно слово, и опять — лишь электрические лампочки и радио, призраки с бессонницей. Или передышка в одиночестве? Она должна ответить на его вопрос «Когда примешь?», а она спросила заискивающе, страшно боясь, что он возьмёт и уйдёт навсегда, спросила вместо того, чтобы ответить на его вопрос:
— Игорь, а как ты понимаешь жизнь? Зачем она?
Игорь сел к столу. Теперь он смотрел на неё не так, как несколько минут назад — с неуловимой взрослой презрительностью умудрённого опытом мужчины, он смотрел на неё так, точно она из женщины внезапно превратилась в его больную.
— Мне, Игорь, страшно жить, — заговорила она неожиданно для себя доверчиво, всей душой веря: он, такой хороший врач, ей обязательно поможет, сделает с ней что-то такое навсегда, от чего уйдёт это странное, щемящее чувство беспомощности и бессилия перед жизнью. — Родился человек, пожил, умер. Я не могу помочь ему в его страдании, я не могу остановить его смерть. Что после смерти? Есть вечная жизнь? Или наши души умирают совсем? Зачем мы родились, если умрём совсем? В клинике я да Сиверовна. Но она — бессловесная. Её ругают, а она всех крестит, прощает, жалеет. Знаешь, Игорь, — сказала она почему-то шёпотом, — я знаю точно: ведь мы не вылечили ни одного больного! Это — иллюзия, что вылечиваем. Облегчение, может, и приносим некоторым, немногим на время. Так, Игорь?
— Так, — ответил Игорь.
— Зачем тогда мы? Зачем наша жизнь, кому нужна?
Их человеческие отношения начались с этого тихого Игорева «так!», со скупых жалоб на Галину, у которой она в руках со своим желанием поступить в институт, с вечеров в полумраке.
Каждый раз Игорь приходил как навсегда, переодевался в тренировочный костюм, располагался удобно на тахте: свободно, раскинувшись, лежал, читал. Видно было, он отдыхает, он расслабился. Потом долго, много ел. И подробно обо всём расспрашивал её. Она сидела у него на коленях, он покачивал её, как ребёнка, а она любила трогать его жёсткие щётки-ресницы. Водила пальцем по острым скулам. Всё у Игоря было узкое — тело, овал лица, глаза. Только губы — полные, добрые, всегда горячие. Почему-то чуть горчили.
Марья завидовала Игоревым детям, тому, что они всегда запросто могут сидеть у него на коленях. И ей было стыдно, зачем она отнимает Игоря у них: если бы не она, он бы сейчас играл с ними, читал бы им. Это единственное, что омрачало Марье уютное, защищённое сидение у него на коленях: её вина перед его детьми. «Ну, я немножко, — уговаривала себя Марья, — поговорим, и пусть идёт к ним. Совсем немножко».
Игорь всегда был ровен, весел, без своих проблем.
— Я за пир во время чумы, — говорил он убеждённо. — Читала, небось, Пушкина? Пусть через пять минут кранты, зато пять минут — мои. Жизнь ведь тоже фактически пять минут, и абзац. Пусть и последние минуты будут мои! — Игорь пытался внедрить в неё совсем чуждый ей, совсем не её взгляд на вещи: мол, нужно успеть получить максимум радостей и удовольствий.
Марья не понимала, что для неё является удовольствием и что значит — «получить удовольствие». Вежливо слушала Игоря, не соглашалась с его словами, чувствовала их облегчённость и умелое увёртывание Игоря от жизненных сложностей, но вот обиды и оскорбления, нанесённые Галиной, Игорь снимал с неё легко.
— Кто они и кто ты? Ты — человек, они — гусеницы, — говорил так уверенно, что Марья в самом деле видела Галину нарядной гусеницей. — Ползают, суетятся, оставляют после себя зловонные кучи, а хотя бы из денег, всё равно ведь смердят и разлагаются. Не живут они, Машуня! Не пускай в себя. Твоё право — принять сто граммов и закуску, весёлый водевиль, а это не твоё, всё равно сгниёт рано или поздно.
Она верила, так и есть, как говорит Игорь, и всё-таки спорила:
— Как же «не пускай»? От них людям — смерть.
— От каждого может прийти смерть, Машуня. Больной болеет потому, что не умеет жить, Машуня! Он сам виноват в своей болезни. Галина твоя только помогает ему подвести черту.
Марья успокаивалась под Игоревыми словами, произносимыми таким авторитетным, безапелляционным тоном, что усомниться в них было невозможно.
Целых полтора года Марья грелась в Игоревых добрых руках и словах. Только в одном он был неумолим. Как только она заговаривала о ребёнке, уверяла в том, что вырастит его сама, что ей от него, Игоря, ничего не надо, что она не хочет лишать его детей отца, Игорь глох, не слушал никаких её аргументов, тут же переводил разговор на другое, а чаще сразу же уходил.
4
Всегда, когда Марья встречается с Алёнкой, она вспоминает об Игоре. Алёнка так умеет спросить, так посмотреть на неё, что начинается между ними другой разговор: молчаливый, но, как на духу, открытый, о том, о чём люди не говорят друг с другом, о чём нельзя говорить, но о чём можно догадываться через молчание — такое родственное молчание у них с Алёнкой.