Страница 30 из 100
«Не пиши, пока не увидишь каждую крапинку на лице своего героя, не услышишь каждого его слова, — любила повторять мама. — Не пиши, если не знаешь каждой мысли героя, спрятанной даже от него самого, и каждой секунды его жизни. Не пиши, если себя любишь больше тех, о ком хочешь писать. Окажешься голым королём, если солжёшь. Ничто так не обнажает человека, как слово, написанное на бумаге, оторванное от тебя».
Так говорить может лишь тот, кто сам пишет. Писала ли мама? В домашнюю газету — да, а о своём?
Отец отдал ей мамины бусы, брошки, гранатовые украшения, накидку из чернобурки, три платья, рыжую лисью шубу. Оказалось, не так много у мамы вещей. В платьях, в шубе утонешь — мама гораздо выше ростом и полнее. Накидку, украшения надеть некуда, не в клинику же! Лежат мамины вещи бесхозно, забытые, никому не нужные. А может, были дневники, записки и даже рукописи и валяются такие же забытые, никому не нужные? Где?
Ивана обвинила, он не приходит к маме. Она приходит. А помнит ли о маме? Переполнена своими обидами — на всех завела кондуиты. А на себя? Лишь в собственных делах и проблемах копается. Жалеет себя — личная жизнь не удалась, ребёнка нет, и сама никому не нужна, одна на свете. Опять о себе. Сегодня — мамин день, сегодня — только о маме.
Голоса из прошлого:
«Мотька, не стоишь ты Оли. Такая женщина! Знала бы о твоих похождениях! Эх, за что она любит тебя?»
«Тебе шах, болтун! Играешь, следи за игрой!»
«А может, я нарочно проигрываю? Хочу, чтобы повезло в любви. Ты, Мотька, жлоб. Ни себе, ни людям».
«Мат. — Отец потягивается, зевает, откидывается на спинку кресла. — Это если ты в карты проигрываешь, тогда везёт в любви. На шахматы не распространяется. Хочешь, засядем за преферанс? Хотя у тебя не хватит терпения».
«Зачем тебе Оля? Погубишь её, а я бы поднял её над всеми. Я ей…»
«Зачем над всеми? Над всеми — холодно!»
«Матвей, возьми меня с собой в отпуск. Я буду готовить тебе обед, покупать на рынке фрукты. Ты же решил отправить детей в лагерь. А мне куда деваться? Возьми с собой!»
«Не могу, понимаешь, задуман мужской отдых».
«Что значит — мужской?» И — опрокинутое лицо, будто с него стерли все краски и улыбку. Такое же безжизненное, когда отец по вечерам уходит из дома.
«Идём в театр, — зовёт маму Колечка. — В ресторан? Идём к моему приятелю в гости. Интересный типаж. Покажет тебе золотых рыбок. Ты же кюбзовка, должна любить животных».
Мама качает головой. Ничего не отвечает. Только так молчит, что Колечка сматывает удочки.
В такие вечера мама скучная.
Зачем мама жила с отцом, если он её разлюбил? Ведь она была очень гордая.
Марья комкает листок с неудачным началом своих «Записок». Каждый день ждёт: вот прервётся поток будней, она остановится в своём беге, сядет за стол и сможет, наконец, управлять словами и, наконец, почувствует себя человеком. Этого ощущения, не человек она, не было, когда жила в семье, оно явилось и прочно поселилось, когда оказалась одна, лицом к лицу с окружающим миром. Тётя Поля кидает ей в суп тараканов, Галина унижает, называет курсанткой. Почему — «курсантка», у неё диплом, она должна была бы зваться «сестра милосердия»! А Галина, фактически хозяйка отделения, и Аполлоновна гоняют её как рабыню: «Подними бумажку», «Подай судно», «Отнеси грязное бельё». Попробует отстоять себя — мол, не её дело тяжёлые тюки таскать, а в ответ и сгребёт «хамку», «курсантку», «склочный характер» и т. д. «Твоё дело — отработать после училища и точно выполнять приказания, если хочешь поступить в медицинский. Кто даёт характеристику и направление? Мы. Так что не выступай со своими капризами, — однажды обрушила на неё холодный душ Галина. — От меня зависит твой медицинский. „Не моё дело!“ Ишь, чего захотела, всё — наше!» Галина учит её, как в старину баре учили прислугу или самодурши-свекрови — безродную невестку.
Алевтину Александровну привезли с ангиной. Ей тридцать, дочка учится в четвёртом классе, а выглядит так молодо, что все зовут её: «Аля». Волосы коротко острижены — пушистые, светлые, глаза — промытые, светло-зелёные. Аля улыбчива. Улыбка — благодарная. За капельницу — спасибо. За то, что температуру сбили, — спасибо. За кашу — спасибо.
Только вскоре вместе с ангиной и гландами стала таять и сама Аля со своей белозубой улыбкой: лицо пожелтело, утонули в морщинах глаза, свалялись волосы.
Не стало сил и на улыбку.
«Может, рак?» — с ужасом думает Марья.
В свободный от «скорой» вечер сядет около Али, положит руку на холодный лоб, волосы гладит. «Спасибо тебе, Машенька, — благодарит Аля. — Я, Машенька, никогда не жила, зачерствела внутри, как лежалый хлеб. Хочу признаться тебе, я не могу терпеть мужа, это так тяжело, Машенька! Он просто ходит по дому, не делает ничего такого, а я уже не могу. Он запрещает мне всё: подкрасить ресницы, сходить к подруге, съесть пирожное. Я совсем уже ничего не хочу и не люблю никого, кроме Даши. И ей запрещает всё. Мы редко бываем с ней вдвоём. Он раньше меня приходит с работы. А когда бываем, я сразу спрашиваю её: „Чего ты хочешь, Даша, скажи? Бегать, мороженое, забраться на лестницу?“ — Аля грустно улыбнулась. — А Даша уже тоже ничего не хочет. Сядет и сидит. Уроки делать ненавидит, потому что уроки — это тоже из области „нужно“. — В Алиных глазах застряло это скучное „нужно“ и стоит, как серое небо в бесконечную неудачную зиму, и кажется, не было никогда, нет и не будет солнца и зелени. — Знаешь, Машенька, ты так слушаешь, и такие нежные руки у тебя, что мне уже не так страшно возвращаться домой. У меня ведь есть Даша, правда? Можно нам с Дашей ещё хоть что-нибудь захотеть, как ты думаешь? Мы же с ней ещё молодые!» А иногда просит: «Ты мне, Машенька, почитай, я что-то видеть стала плохо, сливаются буквы. Про Мастера и Маргариту, вот отсюда, смотри».
Марья начинает читать.
Подойдёт Климов, присядет на край Алиной постели, смотрит на Алю. Аля слушает с закрытыми глазами, чтобы ни одного слова не пропустить.
Однажды попросила: «Приведи ко мне, Машенька, Дашу!»
Вечер. Ни Галины, ни Раисы. Пошла звонить Алиному мужу.
— Что за блажь? — встретил её холодный голос. — Я навещаю. Ношу передачи. Всё как полагается. А чего ещё? Ребёнку нужно делать уроки. У ребёнка режим. А может, вы хотите нарушить порядки в клинике?
— Я очень прошу вас, — взмолилась Марья. — Але плохо. Привезите девочку. Как медработник, прошу вас об этой милости.
Через час она встречала девочку в дверях приёмного покоя.
Маленькая Аля вошла в больницу. Черты Алины, только улыбки нет.
Марья протянула Даше халат, а сама принялась разглядывать Алиного мужа. Невысок, хмур, губы сухие, узкие, он поджимает их, будто они мешают ему. От такого зачерствеешь. Как это Алю угораздило выйти за него?
— Не волнуйтесь, десять минут, и Даша вернётся, — сказала ему, испытывая облегчение, что выполнила просьбу Али и что уходит от этого человека и Дашу уводит.
Аля не вскрикнула, увидев Дашу, и Даша не крикнула: «Мама!» Путаясь в халате и чуть не падая, девочка кинулась к Але и припала к ней. Так, молча, в нерасторжимом объятии, они оставались довольно долго.
В дверях стоял Климов, смотрел. Рядом с ним — старенькая, робкая, похожая на серого мышонка санитарка Сиверовна. Смотрела. Больные смотрели. Марья смотрела. Оторвать Алю с Дашей друг от друга, казалось, не было никакой возможности.
Прошли и десять минут, и двадцать. Марья начала нервничать. И, словно уловив её беспокойство, Аля и Даша взглянули на неё одинаковыми несчастными глазами с такой мольбой, что Марья отступила.
— Возвращайся скорее, — сказала Даша совершенно взрослым голосом. — Я тебя жду у окна, смотрю на остановку. Стою и жду.
Марья не знала, поспешить ли ей в приёмный покой, к Алиному мужу, чтобы утишить его гнев, который она чувствовала на расстоянии, или ждать, пока Даша сама догадается, что отец сердится, и уйдёт.