Страница 13 из 100
— Да полно вам, — влез Меркурий.
Но Колечка не обратил на него внимания.
— Из-за природного газа был взрыв, — горько говорил Колечка. — Потревожили природный газ! Не Данилыч же сам выбирал место бурения, на то инженеры были! Данилыч — исполнитель, велели — сделай! В чём же его вина?! Кирилл так и объяснил: исполнитель.
— В райкоме существовало другое мнение. Особое. — Отец тоже, как Колечка, стоит посреди комнаты. — Кто ж знал, что ошибка? — Слова отца виснут дымом, неуверенные, вялые, и тут же, как дым, рассеиваются.
Остывают пироги, мясо.
Какая ошибка, чья? Что стало с Данилычем? Почему за взрыв из-за природного газа погубили не причастного к нему человека? Кто виноват в том, что произошёл взрыв?
И точно услышал её Колечка, сказал устало:
— Невежественные были инженеры, скороспелки, знаний не хватало. Настоящих-то специалистов постреляли! Из-за невежества взрыв. При чём тут Данилыч? — Колечка, как всегда, когда они остаются семьёй, садится на пол, спиной прижавшись к креслу.
Тихо в комнате, только часы стучат.
Мама смотрит то на Колечку, то на отца, и глаза у неё — очень большие и очень тёмные!
— Началось! — громко сказал Меркурий. — Развенчали Сталина. А ведь за него, с его именем умирали! Теперь начнётся… — он помолчал, — беспорядок, хаос.
— Видишь, не Сталин виноват, — говорит отец, как бы поддерживая Меркурия. — Не мог же Сталин знать, что у вас на руднике делается. Никто не знает, ещё ничего не доказано, кто виноват, кто не виноват. Ну, были ошибки…
Колечка повесил голову на грудь и, похоже, не слушает отца. Марья слушает: «Берия», «миллионы замученных», «массовые убийства», «нельзя быть озлобленным», «не система виновата, отдельные люди, система единственно возможная, справедливая!». И снова — «ошибки у каждого бывают», «нужно верить»…
— Ошибки? — неожиданно врезается Колечка. — Несколько десятков миллионов погибших, остальные искалеченные — ошибки?!
— Замолчи! — закричал отец. — В самом деле ты — враг, если замахиваешься на самое святое! Правильно тебя держат на заметке, правильно не дают играть, чувствуют…
— Замолчи ты! — оборвала его мама.
А Колечка, опираясь руками о пол, встал и молча вышел из комнаты.
Мама кинулась следом, но хлопнула входная дверь.
— Что же ты наделал, Мотя?! — сказала горестно мама. И больше ничего не прибавила. И — ушла.
Отец смотрел маме вслед, и лицо у него было непримиримое.
Как же так, жила, жила, ходила по улицам, училась. Ну недовольна была учителями и комсомольской работой, ну чувствовала ложь, но ведь никто не посягал на её жизнь. Она в кино бегала, с Ванькой в лото играла, книжки читала. А в это время хватали и бросали в тюрьмы невинных, пытали, отправляли в ссылки. Она ничего не знала.
6
О чём сейчас заговорил Иван? «Что происходит» сейчас? Может, снова она — ничего не видит, не слышит? Может, снова идёт по её стране массовое убийство? И Ваня знает об этом.
Мама после съезда и того скандала слегла. Смотрела на всех глазами человека, у которого отняли жизнь.
Отец извинился перед Колечкой. Но и Колечка, тут же примчавшийся к ним, не помог: мама продолжала молчать и оставалась безучастной ко всему и ко всем. Звонили ей с работы, просили прийти — в течение десятилетий она была там каким-то профсоюзным деятелем, незаменимым, потому что выбивала кому-то квартиру, кому-то путёвку, кому-то роль! Она не отвечала даже. Отец злился — она бросила его на произвол судьбы. Он привык: во время его съёмок она всегда рядом — обеспечивает еду, поддержку, делает массаж.
И может быть, долго ещё мама болела бы, если бы не заболели они с Иваном — скарлатиной. С каким-то исступлением кинулась она спасать их. И — спасла.
Благодаря им вроде и сама выжила. Но в ней, казалось, поселилась неизлечимая болезнь, и мама всегда теперь была во власти её, ей подчинена, всё время прислушивалась к себе, а жила механически: то, что вокруг, плохо слышала и видела. От них, от Ивана с Марьей, прятала растерянный взгляд, будто это она виновата в том, что расстреляно и погибло по лагерям столько миллионов людей! И на отца смотрела странно — как на чужого ребёнка-сироту! — жалко его, а помочь нельзя. С того, Двадцатого съезда, она перестала улыбаться.
А вот Колечка впал в состояние крайнего возбуждения, превратился в мальчишку. Приходил часто, громко рассказывал, что прочитал, в каких инстанциях побывал и что узнал, вспоминал крупные и мелкие эпизоды из жизни Кирилла, из своего детства. Часто говорил:
— Оля, ты ве-ерь, Кирюха вернётся. Заново жить тяжело, но Кирюха — сильный, сможет быстро разобраться, чего тут наворочали без него за столько лет. Ты верь, Оля, я вытащу его из лагеря и сделаю всё, чтобы он пожил по-человечески. Верь, Оля! — Колечка начинал рассуждать: где Кирилл захочет отдохнуть — у моря или в средней полосе, пора ли закупать ему одежду… Он ждал возвращения брата.
Мама не отвечала, мама отворачивалась от Колечки.
«Верь», «вера», «верить» — слова преследуют Марью. Отец и мама твердили ей — «верь». Колечка твердит маме — «верь», но «верь» отца с мамой и «верь» Колечки — разные. Правда, и у отца с мамой, похоже, вера отнюдь не одинаковая. Но мама, безусловно, до Двадцатого съезда верила!
А ей, Марье, — во что верить сегодня? Иван так уверенно говорит. Он, наверное, знает.
У отца произошло это легко: просто одна вера подменилась другой, как сорочку переодел.
— Такие дела, Олька! Теперь всё, Олька, можно! Открыли шлюз! — помнит Марья горячий голос отца. Он снова весел. — Колька велел срочно прочитать «Оттепель» Эренбурга и «Один день Ивана Денисовича». И ещё — Конквиста. И ещё — воспоминания Дьякова. Ты что хочешь сначала? Выбирай. Молодец Хрущёв, ей-богу! Возвращает наши с тобой идеалы, именно в них мы верим. Правда?
Отец вступил в общество помощи пострадавшим — часть своих гонораров жертвовал им, бился за то, чтобы вернуть им и их семьям квартиры и работу.
А мама, наоборот, бездействовала, перестала заниматься общественной работой, целый день бродила в халате по квартире или лежала в кровати — читала. Была она на себя не похожа — равнодушная и вялая.
Однажды Колечка явился рано утром — они с Иваном собирались в школу.
— У него никогда не болела печень, — сказал вместо «здравствуйте». — Представляешь, умер от болезни печени?!
Мама долго читала бумагу, и бумага дрожала в её руке.
— Реабилитирован, — тихо произнесла мама тогда ещё не очень расхожее слово. — Не виновен. Я так и думала. Я тебе верила.
Глаза у Колечки — мертвеца.
— А что мне до этого — «не виновен», «реабилитирован»? Я и без них знал, что не виновен. — Слова невнятны, из закоченевших губ. — Кто вернёт мне его?
Колечка тут же отключился. Смотрел мимо них, не видя, что-то происходило в нём, в глубине.
Мама налила ему кофе, сделала бутерброд, подвела к столу, усадила, стала гладить Колечку по голове, как гладила их, когда они болели или расстраивались.
— «Не виновен», — повторила эхом за Колечкой. — Да, ты всегда это знал. «Не виновен». — По маминым щекам ползли слёзы. — Как же так… «не виновен» и — погиб?! Как же так? За что? Ты поплачь, Колечка, легче станет.
— Я с самого начала знал, что он не жив, — сказал Колечка. — Был бы жив, придумал бы, как послать весть. Тогда же, в тридцать четвертом… — Колечка залпом выпил кофе. Мама налила ещё.
— Ты поешь, — подсунула бутерброд.
— Не виновен. — Вдруг Колечка улыбнулся по-детски: — Ну, сделаю фильм! Я им сделаю такой фильм! Запомнят. Они меня запомнят. Всё равно Кирюха вернётся.
Колечка стал приходить редко. Похудел, не брился, под глазами собрал густую черноту, не пил ни грамма. Ел молча. Пристально вглядывался в неё и Ваню, точно и в них искал что-то важное для себя, точно с этой целью и пришёл. Они готовы были выполнить любую его просьбу, но, похоже, смотреть он на них смотрел, а не видел.