Страница 48 из 198
- Прикажите царице спуститься ко мне. Если захочет, пусть придет сама; не захочет - приведите силой.
Они ушли наверх, но на вершине лестницы их остановили жрицы. Будь я постарше - я бы знал, что двоих будет мало. Послал к ним еще четверых, для поддержки духа... Они растолкали жриц и вошли внутрь. Я ждал. Я недаром выбрал для встречи именно это место: она должна была спуститься по этим ступеням, как спускался ко мне Керкион; как спускался к нему предыдущий царь; как год за годом - и несть им числа - шли по этой лестнице мужчины во цвете юности, завороженные, как птицы змеиной пляской, лишенные сил, чтоб обреченно бороться здесь и умереть.
Вскоре появились мои люди, но они шли одни. Я рассердился: ведь если мне придется пойти к ней наверх, представление не состоится... Но подошли они ближе - гляжу, бледные все. А старший говорит:
- Тезей, она умирает. Принести ее сюда или не надо?
В народе стали передавать друг другу эту новость. Слышно было, как она расходится вокруг, и хоть все говорили тихо - казалось, будто скамьи таскают в пустом зале, так это гремело.
- Умирает? - спрашиваю. - Что с ней? Она больна? Или кто ее ранил? Или руки на себя наложила?
Они дружно закачали головами, но не заговорили разом. Элевсинцы любят острые моменты и знают, как их разыгрывать. Повернулись к старшему, у него был прекрасный звучный голос.
- Ни то, ни другое, ни третье, Тезей. Когда ей сказали, что мы ведем тебя с границы домой как великого царя, она изорвала на себе волосы и одежды, и спустилась к Богине, и кричала, чтобы та послала знак. Что за знак был ей нужен, никто не знает, но трижды кричала она и била руками в землю и знака не было. Потом она поднялась и принесла молоко и поставила его для Родового Змея, но тот не вышел за ним. Тогда она позвала флейтиста, и тот заиграл музыку, под какую танцуют змеи, и наконец Змей вышел. Он слушал музыку и уже начал танцевать - и тут она снова возопила к богине и взяла его в руки... И он впился зубами ей в плечо и скользнул назад в свою нору, быстро, словно вода в кувшин... А она вскоре упала - и теперь она умирает.
Вокруг было невероятно тихо, все слушали его.
- Принесите ее сюда. Если я войду к ней, то потом скажут, что я ее убил. Пусть народ будет свидетелем. - Все молчали, но я чувствовал общее одобрение. - Положите ее на носилки. Будьте как можно осторожнее с ней. На случай, если ей что понадобится, пусть при ней будут две женщины ее, остальных задержите.
И вот я снова ждал. Все вокруг - тоже; но элевсинцы терпеливы, когда будет на что посмотреть. Наконец наверху, на террасе, показались носилки. Их несли четверо мужчин, рядом шли две женщины, а позади - воины едва сдерживали их, скрестив копья, - толпа жриц. Все в черном, с распущенными волосами, лица в крови, причитают в голос... Лестница была не слишком крута для носилок - каждый год, с незапамятных времен, по ней сносили вниз мертвого царя, на погребальных.
Они сошли вниз, поднесли ее ко мне и опустили носилки на землю. Из кизила были носилки, позолоченные, и с ляписом.
Ее лихорадило, дышала тяжело и быстро, тяжелые волосы упали и разметались по земле. Лицо было белое-белое, как свежая слоновая кость; под глазами зеленые тени, губы посинели... Она покрывалась холодным потом, и женщина то и дело вытирала ей лоб, а полотенце было запачкано краской с ее глаз и губ. Если бы не волосы, я б ее не узнал; она казалась старше моей матери.
Она хотела мне большего зла, чем те мужчины, которых я скормил стервятникам, трупы которых с удовольствием раздевал на поле после боя... И все же ее агония потрясла меня. Когда пущены факелы в Большом Зале царского дома, и занимаются пламенем расписные стены, и крашеные колонны, и занавеси, тканные на станках, и огонь рвется вверх к крашеным стропилам, и с ревом рушится пылающая крыша - тут есть от чего содрогнуться; но еще больше потряс меня в тот день ее вид. Я вспомнил утреннее небо в высоком окне, и ее смех возле полуночной лампы, и гордую поступь под балдахином с бахромой...
- Мы все в руке мойры, - сказал я ей. - Мы все в ее руке со дня рождения. Ты выполнила свой долг, но и я свой.
Она пошевелилась на носилках, потрогала горло... Потом заговорила, хрипло, но достаточно громко чтоб ее слышали. Она ж была элевсинка!..
- Мое проклятие не сбылось. Ты пришел с предзнаменованием... Но я хранительница Таинства - что мне было делать?
- Перед тобой был трудный выбор, - сказал я.
- Я выбрала неверно. Она отвернула лицо свое.
- Конечно, - говорю, - пути богов неисповедимы. Но не надо было прилагать руку отца моего к моей смерти.
Она приподнялась на локте и закричала:
- Отец - это ничто! Мужчина - ничто!.. Это было, чтоб наказать вас за гордыню!..
Она снова упала на носилки, одна из женщин поднесла ей ко рту вино. Выпила, закрыла глаза... Отдыхала. Я взял ее руку - рука была холодная и влажная. Она заговорила снова:
- Я чувствовала, что это подступает. Керкион перед тобой позволял себе слишком много. Даже мой брат... А потом пришел эллин!.. Из рощи миртовой придет птенец кукушки... Тебе на самом деле девятнадцать, как ты говорил?
- Нет. Но я вырос в доме царей.
- Я противилась воле Ее, и Она втоптала меня в прах.
- Время несет перемены, - говорю. - Одни лишь счастливые боги избавлены от этого.
Она резко дернулась - из-за яда не могла лежать спокойно... Старшая ее дочь, смуглая девочка лет восьми-девяти, проскользнула меж стражников, с плачем бросилась к носилкам, ухватилась за нее: "Мамочка, ты правда умираешь?!.." Она сдержала судороги, погладила девочку по голове, сказала что скоро поправится, и приказала женщинам увести ее. Потом сказала:
- Отнесите меня на быстрый корабль, отведите туда детей - дайте мне уехать в Коринф. Там моя родня позаботится о них. А я хочу умереть на священной горе, если только успею туда добраться.
Я отпустил ее, а на прощание сказал:
- Хоть жертвоприношение Матери я изменю, но никогда не стану искоренять культ ее. Все мы ее дети.
Она открыла глаза.
- Дети!.. О, мужчины как дети!.. Хотят всего за ничто!.. Жизнь будет умирать, всегда, и этого тебе не изменить...
Носилки подняли и понесли, но я вытянул руку - остановил. Наклонился к ней и спросил: