Дом Счастливого Камня

" Плохо все, не так, как хотелось, - ругал себя Глеб. - Резкая она девчонка, словно вихрь. Опомниться не успеешь, а она тебе уже шею намылила и отшила. И все же кажется, что не всегда она такая. Такие глаза могут быть только у доброго человека. Глаза - зеркало души, а они у нее добрые, только грустные. Значит, она и сама добрая, просто сейчас тяжесть у нее на душе. Что-то нехорошее, видно, произошло, может, горе какое случилось. А в горе оно так, в горе человек одиночества ищет, если он сильный и гордый, чтобы переболело, чтобы выкипело. Гордый со своим горем один на один. Поэтому она и жалости не любит. Гордая. Только жалость-то все равно нужна, всем нужна, без нее никуда. Но вот почему мне кажется, что она может быть и доброй, и ласковой, и голос ее, и руки? Что это я на нее, строго говоря, запал? Что за волнения? Отчего я волнуюсь за нее, что мне за дело? Может... потому что в горе человек проявляется лучше, плохой он или хороший? В горе оно так..."

На этом месте разбег мыслей Глеба остановился, потому что настоящего горя он в своей сознательной жизни еще не знавал, по крайней мере - не помнил. Единственное в его жизни, горе было очень уже давно, когда Глебу было совсем мало лет, и с тех пор оно присутствовало в нем как смутное воспоминание о чем-то грохочущем и страшном, чей ужас отмыт и отмолен горькими слезами матери. Благодаря этому воспоминанию он, как ему казалось, хорошо понимал девушку. Почему-то он все больше думал о ней. Он все представлял ее себе, какой она может быть, он так задумался, что совсем забыл о ней реальной, так что даже удивился, когда она сама напомнила о себе.

- Я опять на вас накричала, - снова стала извиняться она. - Вы простите. Видите ли, у меня свои проблемы, и из-за них я постоянно срываюсь. Не обращайте внимания, если можно.

- Да я и не заметил ничего такого, - ответил Глеб, а про себя подумал: "Ну и ну! То жар, то холод!"

- Я знаю, что это неприятно, - продолжала девушка. - Обидно, когда на тебя срываются ни за что, ни про что. Поэтому...

- Нет, правда, все нормально. Я и не думал обижаться.

- Вот и хорошо.

Голос девушки был тих и печален, а лицо в полумраке купе, освещенного дрожащим светом как-то незаметно зажегшейся лампы под потолком, казалось, горело внутренним огнем. Или, Глеб не мог понять, лицо ее было слишком бледным? Еще ему казалось, что девушка говорила - все, что говорила, - для самой себя. Задавала вопросы и сама на них отвечала. Видимо, и в горе бывает иногда такая потребность - выговориться. Все равно, кому, и лучше незнакомому человеку, как идеальный вариант - случайному попутчику. Высказаться, облегчить душу, не опасаясь, что рассказ твой может быть использован против тебя, потому что назавтра жизнь неминуемо разведет вас в разные стороны и оградит стеной несовпадения. По этой же причине мы не спрашиваем имен наших попутчиков без особой необходимости, и уж совершенно точно не помним их долго. Потому что зачем, если эта встреча последняя? А если по странному капризу судьбы с бывшим попутчиком все же доведется встретиться, так что с того? Что постыдного в ночных разговорах, если все они, до последнего словечка, остаются ровно там, где и были произнесены, в поезде, наматывая круги по заведенному маршруту, вплетаясь невнятным бормотанием в перестук колес, порождая волшебную звуковую вязь, которая, ложась на душу, пробуждает в ней прекрасное томление.

Таков рецепт истинной романтики, здесь все ингредиенты обязательны и включены.

Итак, отблеск душевной скорби горел на душе девушки, а она говорила...

- Хорошо, когда нет обид, когда не на кого сердиться. Счастье, когда не за что мстить и эта тяжесть не сжимает душу и сердце. С такой ношей душе тяжело, ох, тяжело. И, знаете, это удивительно, но от любви и от ненависти на душе одинаковая тяжесть. Вот, можете не верить, но это так. Странно, правда?

- От любви на душе легко, я так думаю, - осторожно возразил Глеб.

- Но от любви умирают! - воскликнула она.

- Даже если, то умирают с легкой душой.

- Почем вы знаете? - она заглянула в его глаза. - Хотя, конечно, любовь бывает разной, у каждого своя. Только... о чем я хотела?

Девушка задумалась, напряглась, вспоминая, но вскоре нашла прятавшиеся слова и вытянула их из глубины.

- Чтобы понять другого, нужно пережить самому что-то подобное. Чтобы понять до конца. Но, наверное, иногда лучше не знать, не понимать и не переживать. Нет, понимание, понимание все-таки необходимо...

- О чем это вы? - спросил Глеб, ежась от накатов волн ее путаной речи. - О чем вы говорите?

- О человеке, - пояснила она, удивляясь, что он не понимает очевидного. - Человек должен уметь понимать другого человека. Именно уметь, ведь этому искусству может научиться любой. Почти любой. Вот вы, например, мне кажется, меня совсем не понимаете. И это понятно, я столько чепухи успела наговорить. Скажите, у вас есть семья? Отец, мать?

- Только мама...

- Значит, и вы пережили свою потерю. Недаром я увидела в вас эту способность.

- Способность к чему?

- К пониманию. Значит, вы не безнадежны. Ну, это ладно, это оставим. Куда же вы едете? От матери? К ней?

- От нее. Я еду в К***, в институт. Мама осталась дома.

- Зачем вы ее оставляете? - тревога выплеснулась с ее словами. Тревога и беспокойство.

- Не навсегда же, - легкомысленно ответил Глеб.

- Кто знает, как оно может статься... - вздохнула девушка. - Я, кстати, тоже еду в К***, и тоже в институт. Но, в отличие от вас, у меня никого нет, ни там, ни здесь. В смысле, не здесь, а дома. Отца я не помню совсем, а мама... Мамы не стало совсем недавно.

Последние слова дались девушке с трудом, Глеб видел, каких мучений они ей стоили. Лицо ее сделалось неподвижным от боли, из широко распахнутых глаз по щекам катились крупные слезы.

Сердце Глеба защемило.

- Что вы, не нужно... - попытался он успокоить ее. Совершенно напрасно, потому что девушка его не слышала.

- Маму я не уберегла, - произнесла она медленно, словно оправдываясь перед Богом. Оправдываясь, но и воздвигая ему укор. - Я не смогла. И ничто не смогло бы ей помочь. Ничто и никто. Кроме Дарующего Жизнь.

- Дарующий Жизнь? - удивился Глеб, никогда ранее не встречавший такого имени. - Что это, имя? Имя врача? Или название лекарства?

- Он и врач, и лекарство, и нечто гораздо большее - он сама жизнь. Ее источник, вечный и неизбывный, - пояснила, ничего не пояснив, попутчица, но тут же спохватилась, словно сказала лишнее. - Однако, поздно уже, давайте спать.

Но со сном пришлось подождать еще. Внезапно все те слезы, которые попутчица изо всех сил сдерживала в себе, вырвались наружу. Она уронила голову на руки, сложенные на столе. Рыдания сотрясли ее худенькие плечи, и она, не противясь больше, бросилась в их сладкую, вязкую боль. Каждый ее всхлип, каждое судорожное сотрясение плеч новым ожогом падали на Глебово сердце. Он снова был, как часто в течение этого вечера, взволнован и смущен. Ему хотелось утешить ее, успокоить, хотелось сказать ей что-нибудь нежное, но нужных слов он никак не находил, а те, что были, казались ему неуместными или пошлыми. Он видел, как неприкаянно метались волосы по ее спине, и их вид вызывал в нем острую жалость. Ему хотелось обнять ее за эти плечи, прижать к себе, и быть может, это было бы лучшим, что он мог сделать, но он не решился. Если быть точным, он не посмел.

Разве он мог посметь, это сделать?

Он еще задавал себе такие вопросы. Он еще не осознал, что защищать и утешать не только его право, но и его обязанность.

А сейчас он ужаснулся своего желания. Что он мог поделать? Эта девушка только что, совершенно случайно и непрошено, появилась в его жизни, и сразу стала ему такой родной и близкой, а он не поспевал за ходом событий. Он не понимал, он верил и не верил, он сомневался. Но сердце его впервые забилось в такт с чужим - ее - сердцем, ощутило его боль и раскрылось навстречу, чтобы разделить ее.