Привет эпохе

Спустя несколько месяцев, на меня обратил внимание единственный сотрудник, никогда не принимавший участия в редакционных пьянках – фотокорреспондент Эмиль Каримов. Коллеги злословили, что Эмиль «свою цистерну уже вылакал» и потому может себе позволить быть праведником. Сам же Эмиль утверждал, что зелье никогда не жаловал. Этот пожилой человек сказал, что не владеющая фотоаппаратом особь не смеет называть себя журналистом, и я рысью помчался в магазин, где приобрел дивный «Киев-4». Эмиль Михайлович не только щедро делился со мной секретами фотомастерства, но и стал брать меня в командировки. Он обожал съемки с верхней точки и молодой ассистент был ему просто необходим.

Однажды под Самаркандом мы с ним увидели совершенно потрясающее зрелище. На площади перед мечетью, стоя на коленях, молилось множество мужчин. А рядов в десять перед ними выстроились остроконечные узбекские калоши. Неподалеку от мечети росло развесистое дерево, куда я Михалычем тотчас и был отправлен. На верхней ветке я устраивался долго и неуклюже, наделал, должно быть, шуму изрядного, чем и привлек к себе внимание. Один из молящихся прервал своей общение с аллахом и вплотную занялся мной: камни в сторону дерева полетели один за другим. Наспех щелкнув несколько раз фотозатвором, я кубарем скатился вниз. Впрочем, даже из этой поспешной съемки Каримов умудрился сделать серию блестящих снимков, которые впоследствии с удовольствием опубликовал «Огонек».

Спустя пару месяцев мы с Михалычем делали репортаж о буровиках. Сыпучие барханы каракумской пустыни привлекли внимание фотохудожника. На этот раз мне пришлось карабкаться на самую верхотуру буровой. Не шее у меня болтались две фотокамеры, ремешок третьей я перекинул через плечо. Едва докарабкался доверху, ремешок соскользнул с потного плеча, фотоаппарат полетел вниз, а я, инстинктивно, нырнул за ним. Песок принял меня в свои «нежные объятья», но после рентгена врач районной больнички недоуменно развел руками: ни одного перелома, только сильные ушибы. Михалыч ворчал, что я приношу ему одни несчастья, но по-прежнему меня опекал и даже бесстрашно спорил с редактором, которого ничуть не боялся. Он утверждал, что «грех держать пацана на курьерской должности, а надо в хвост и гриву гонять по командировкам». Авторитет его сыграл свою роль, да и в командировки ездить особых желающих среди наших редакционных «созерцателей действительности» не находилось. Так что стал я с той поры колесить по геологическим партиям и экспедициям, чему рад был несказанно.

СОЛНЦЕ ИСТОРИЮ ПОГУБИТ

Оказавшись в экспедиции у гидрогеологов, я сподобился присутствовать при историческом событии – торжественном открытии очередной «ветки» Большого Ферганского канала (БФК). В знойном узбекском климате народная поговорка «вода – это жизнь» имеет особое значение. Поэтому на торжество приехало начальство самого высокого ранга. Открывать новую очередь канала должен был первый секретарь ЦК компартии Узбекистана, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Шараф Рашидович Рашидов. Как и положено, натянули красную ленточку, на красной же подушечке уложили блестящие ножницы. Начальство вальяжной поступью приближалось к месту исторического события. Впереди – высокий, седовласый, со Звездой Героя Соцтруда на лацкане светлосерого пиджака шествовал Рашидов. Среди фоторепортеров, толпящихся по другую сторону ленточки, раздался ропот. Кто-то явственно произнес: «Труба дело. Солнце прямо в объектив светит, будь оно неладно. Ни хрена не получится, одна чернота будет». Знать меня в ту пору из коллег никто не знал, и мнение мое никого не интересовало. Встрял, однако ж:

– Так надо их попросить, – И я кивнул в сторону начальства, – чтобы ленточку с другой стороны перерезали.

– Ну, иди, попроси. Кто тебя, дурака, к ним подпустит? Пикнуть не успеешь, руки заломят.

Пикнуть и вправду никто не успел, как я, сам не ведя, чего творю, уже перемахнул по другую сторону. Думаю, в тот момент все попросту оторопели, а когда спохватились, я уже сбивчиво обращался, и не к кому-нибудь, а к Рашидову!

– Шараф Рашидович, Фотографировать нельзя. Солнце мешает. Ничего не получится…

Но меня уже теснили, железной хваткой сцепив руки, плечи, попутно награждая за самоотверженность чувствительными тумаками. Понимая, что ничего своей выходкой не добился, я в отчаяньи выкрикнул: «Да ведь солнце историю погубит!»

– А ну-ка, погодите! – строго приказал Рашидов. – И, уже обращаясь непосредственно ко мне, спросил. – Какое солнце? Какую историю погубит?

Понимая, что никто мне разглагольствовать не позволит, я четко, как только сумел в тот напряженный момент, объяснил ситуацию. Когда-то в молодости, вернувшись после ранения с фронта, Рашидов и сам работал сначала журналистом, потом редактором республиканской газеты. Наверное, поэтому он сразу уловил суть.

– А что? Он ведь прав. Мы должны сохранить для истории этот момент. Да и ничего страшного не произойдет, если мы ленточку перережем с другой стороны. – И перешагнул первым, попутно бросив через плечо охранникам досадливое. – Отпустите же вы его, в конце-то концов. – И уже обращаясь непосредственно ко мне, добавил короткое резюме. – Молодец.

Х Х

Х

…Вернувшись из очередной командировки, я застал в редакции страшный раскардаш. Повсюду валялись растерзанные подшивки газет, дверцы опустевших шкафов были настежь раскрыты, столы сдвинуты к середине. Словоохотливая машинистка Валентина – первый раз за год увидел ее почти трезвой – объяснила мне, что вышел какой-то то ли указ, то ли приказ и по всему Союзу закрыты все ведомственные геологические газеты. Наша, понятно, в том числе.

– Иди к Гавнадий Иванычу (она Леонтьева иначе даже в глаза не называла), он как раз ребятам трудовые книжки заполняет, – посоветовала Валентина.

Печь в редакции давно остыла, было холодно и неуютно. Геннадий Иванович, не сняв пальто, шляпы и калош, восседал на своем привычном месте. Традиционная бутылка «московской» была уже ополовинена.

– Ну, ты уже наши новости знаешь? – поинтересовался Леонтьев. – Вот и ладушки. Говори, чего тебе в трудовую книжку записать?

– Как понять? – туповато поинтересовался я.

– Экий ты тугодум, – пожурил редактор. – Вот я всем ребятам написал в графе занимаемая должность – «заместитель редактора». Но ты-то для замредактора годами не вышел, вот и спрашиваю, чего тебе писать. Ты же у нас курьером все это время числился, а с такой записью в трудовой куда пойдешь? Вот что, – решил он сам, – напишу тебе «ответственный секретарь». Тем более, секретарскую работу и верстку ты действительно знаешь.

«Да пишите, что хотите», – удрученно ответил я. Известие о том, что газета закрыта, меня не поразило даже, а потрясло. Через две недели мне исполнялось девятнадцать лет, я полагал, что жизнь с момента закрытия геологической газеты утратила всякий смысл.

Дома моих горестей не разделили. Отец проворчал: «Ну, и слава Богу. Вернешься на очное отделение, будешь учиться как все нормальные студенты, «хвосты» свои сдашь, наконец.

Отцовскому совету сын не внял. Месяца три бестолково топтался по редакциям ташкентских газет и равнодушная фраза «вакансий нет» преследовала меня даже по ночам во сне. А потом меня зазвал к себе домой на чашку чая Эмиль Михайлович Каримов.

– Ну что, никуда не берут? – спросил он без обиняков, не прекращая манипулировать с заварочным чайником. И добавил безжалостно и категорично. – И не возьмут. Никого из нашей «подтиражки» никуда в приличное место не возьмут, уж поверь моему опыту. И ты никому не докажешь, что не водку вместе со всеми жлекал, а делом занимался. К тому же тебе сейчас сколько, всего девятнадцать? Ну, кому ты, такой молокосос, нужен? Да ладно, ладно, не вешай носа. Я вот что тебе сказать хочу. Ты молодой, семьей не обременен. Мотай-ка ты в область.

– В какую еще область? – переспросил его, ошарашенный неожиданным предложением.

– Да в любую, – откликнулся Михалыч, разливая чай по пиалам и подвигая ко мне вазочку с вареньем. – В областных газетах на кадры голод. Возьмут хоть черта в ступе, им люди позарез нужны. А школа областной газеты, поверь мне, сынок, это школа настоящего мастерства. Поработаешь лет, эдак, с пяток в «областнухе», потом с таким опытом в столицу на белом коне въедешь.