В Каталонию

Постройки принадлежали широко известному в российских глубинках мужскому монастырю в Оптиной пустыне, где прямо сейчас начиналась литургия. Паства потихоньку собиралась на его территории, тянулась реденькой шеренгой к главному храму и благоговейно кланялась перед ступенчатым крыльцом.

Анна Черчина стояла посреди зала, и наблюдала, как заходившие целовали лики и преклонялись пред ними в крестном знамении.

Она чувствовала себя неловко, находясь среди, как ей казалось, завсегдатаев этого мирного помещения, в котором пахло ладаном, и где неостывший дым фимиама ещё кружился над головой.

У неё подкашивались коленки. Она не понимала, как откроет рот и попросит кого-нибудь в рясе рассказать ей о тайнах исповеди, что нужно говорить, в какой момент сокрушаться и главное, зачем плакать. Но прочитала в интернете, что плач способствует искреннему прощению грехов.

«Вот ещё я плакать стану», – думалось ей.

К тому или иному батюшке всё время кто-то подходил, что-то спрашивал.

Другой служитель буквально пробежал мимо, и она не успела открыть рот, чтобы задать вопрос. А потом потеряла в голове его сущность.

Нет…это место было явно не для неё.

Когда-то в этом монастыре жил её друг. Попал сюда мальчишкой, совершал послушания по хозяйству на территории, одно из которых было печь просфорки для прихожан и священнослужителей.

Анна подумала о нём в эту минуту и улыбнулась, припомнив, как тот плевался от её подарка – бутылки Кагора.

Оказалось, что священнослужители не выносят вино.

Оно и понятно. Пить его каждый день – кто выдержит.

Именно он и послал её сюда в этот час, когда она поделилась с ним тем, что натворила.

Храм был местом покаяния и освобождения от груза проблем, коих в последнее время у нее прибавилось. Виталий – тот самый друг – посоветовал сходить на исповедь, причаститься.

– То, что ты мне сейчас рассказала, останется только со мной, – ответил он ей на признание в беде, – но если ты не хочешь жалеть об этом всю свою жизнь, сходи покайся.

– Я же тебе каюсь, – ответила Анна. На что мне жаловаться чужому человеку, если я могу поделиться горем с тобой?

Тогда Виталик, как помнит Черчина, промолчал, как если бы обдумывал, что сказать. Хотя ответ оказался куда более прозаичным.

– Мне не положено по сану.

– Не дорос ещё? – перевела всё в шутку она.

– Типа того, – улыбнулся он.

Сложным было не покаяние, но отказаться от машины, которую Анна видела в грёзах; и средств, которые уже были перечислены на её золотую визу.

Она помнит тот вечер. Помнит, как пришла смска, оповещающая о том, что на её счету миллион.

Как же долго она представляла себе тот момент, как, бывало, слезилась от радости, представляя ту картину.

Но всё пошло не так… Все пошло куда более драматично, чем должно было быть. Погиб человек, пропал ребенок… Как же она плакала, рассказывая Виталику, что пропал шестилетний мальчик. Винила себя.

– Как я смогу рассказать об этом совершенно чужому человеку? – насупилась она. Мне в полиции-то будет страшно признаться. А тут что называется добровольно-принудительное.

– Просто думай о том, что поп перед тобой будет не посредником Бога в момент рассказа, а самим Богом. То, что сказала бы наедине с ним, скажи и священнику. Поверь, чего они там только не слышали. Ведь все мы слабы по природе. Все. Но не каждый отважится всё рассказать, переступив свою гордость. Не каждый понимает, в чём истинное излечение. Совесть, она, живая. Понимаешь? Если она мучается, то её надо выпустить наружу.

Аня вспоминала сейчас те слова, а у самой дрожали коленки. Ей было настолько стыдно, что она хотела убежать из храма навсегда. Но в тот момент, когда ей захотелось этого больше всего, она вдруг увидела старичка в чёрной рясе и встретилась с ним глазами.

Тот появился из ниоткуда. Возникнув из вне, он направлялся к Черчиной медленными, спокойными шагами. А когда поравнялся, то рот открылся сам, и девушка осмелилась на разговор с не похожим на других стариком. Длинные, абсолютно белые волосы и такого же цвета кучерявая борода тянулись к груди. Густые, снежные брови почти соединялись в одну широкую полоску, и морщинка задумчивости выдавала две небольшие ложбинки, повисшие над карими глазами. Уже тогда, когда он обратил на неё внимание, она их заметила. Проникновенные карие глаза с гусиными лапками у их основания. И прямой, будто скульптурно вылепленный нос.

Старик замер, когда увидел слегка протянутую к нему руку.

На пару секунд, на мгновение.

Но этого хватило, чтобы девушка собрала в себе силы, чтобы к нему обратиться.

Много раз он видел этот сокрушённый взгляд, когда только в нём одном кружилось одновременно несколько фраз, слов и отрывков. Несколько тысяч раз он уже предполагал, что во взгляде таилась боль и отчаяние, непонимание и желание постичь тысячи ответов. И куда чаще уже знал заранее, для чего человек пришел в храм. Он и сейчас знал, что это белокурая симпатичная девушка, испуганная и загнанная собственными мыслями, скрывала отнюдь не несчастную любовь, потерю близких или обиды. Она совершила то, что нарушало нравственные нормы, а значит, сокрушалась сейчас по той самой причине, что совесть сама взывала к рассудку, сама молила о том, чтобы выпустить наружу то, что казалось самой Анне настолько тайным, что она не расскажет об этом никогда и на за что.

Анна не знала, как её рука в действительности потянулась к худому, слегка склоняющемуся к земле старику. Было в этом что-то загадочное, неподвластное ей. Как и то, что она вдруг с ходу начала рассказывать о своей беде. Речь полилась спокойно и уверенно, без страха и стыда. Как если бы она готовилась к ней долгое время, и вот сейчас, вдоволь натренировавшись перед зеркалом, излагала всё ясно и размеренно, тихо, но с глубоким сожалением. Оно появилось само. Как будучи маленькой, она склонила голову и, боясь встретиться даже взглядом с авторитетной матерью, в возрасте шести лет, тревожилась переглянуться сейчас со стариком.

Ей было стыдно.

Очень стыдно.

Старик положил ей на голову какую-то ткань и что-то быстро проговорил хрипловатым голосом, а потом сказал прийти в храм завтра утром причаститься.

Анна побоялась поднять глаза.

В голову полезли совершенно идиотские мысли.

Она подняла глаза и увидела улыбающийся взор добродушного священника. Ей было странным видеть такую реакцию совершенно незнакомого ей человека. Другой бы начал осуждать, жеманиться, читать нормы морали и беседовать на тему чести и достоинства.

Но только не этот старик.

Он не осуждал и не бранил её. Голос его был мягким и спокойным. При этом он был уверен в том, что говорил.

Прощаясь со священником поклоном, ей показалось, что она расслышала слова:

– Главное не трать деньги.

Или старик молчал?

Он стоял и улыбался, внимательно наблюдая за покрасневшей от волнения молодой девушкой.

По телу пробежали мурашки…

Проговорила ли она сама эти слова?

Проговорил ли старик эти слова так, что Анна не сумела этого заметить?

Со смущением и непониманием происходящего она покинула святая святых.

Прошло тридцать минут, и, прогуливаясь по территории монастыря, Анна шла по тропинке от колодца Амвросия Оптинского и просто дышала.

Дышала в кронах деревьев.

Дышала приятными ароматами зелёной хвои, почти не пахнущих листочков берёзы и редких соцветий зверобоя, медуницы и сциллы, растущих уже на клумбах в окружении каменных дорожек наравне с тюльпанами.

Весенняя тёплая погода грела лучами солнца, что пробивалось через негустые кроны деревьев и освещало отдельные квадраты земли тёплым жёлто-золотистым покрывалом. Пели птицы, и был слышен далёкий голос прихожан, гостей и просто туристов. Но те были где-то поодаль, мельтешили отдельными группками по двое-трое слева и справа, впереди и сзади. Далеко.

Анна чувствовала себя здесь одной, наедине со всей этой красотой природы. Но ещё тише и спокойнее, вероятно, было на кладбище за оградой монастыря. Надо было его посетить. Она любила пройтись вдоль цветников, надгробных плит и цоколей могил. Кощунственные для других, но естественные для Анны такого рода прогулки доставляли ей удовольствие.