Страница 18 из 21
Отдохнув, унес на кухню чайник, посуду, составил чашки в раковину и вспомнил, что не предложил лимона, даже кинулся вдогонку нарезать. Взял в руку нож, но задумался. Медленно расстегнул, сдвинув гармошкой вверх пиджачный рукав рубашки, заторможенно закатал его, вытянул предплечье, сжимая и разжимая кулак, рассматривал напухшие на запястье вены, примерился, даже отчертил лезвием линию и отложил нож.
Это ведь грех…
Он пробежал глазами строчки диеты на некогда приклеенном, чтоб быть перед глазами, к створке навесного шкафа желтом листке: ягоды, овощи, фрукты… Смешать калину, алоэ с медом и настоять на водке… Прорастить пшеницу-гарновку, помолоть, принимать… Одно яблоко, морковь, буряк…
И снова вернулся в зал, походил, прислушиваясь к себе. Звуки, прорываясь сквозь белый шум, звенели в ушах. Припоминая мелодию, поднял темную, из дымчатого пластика, похожую на огромную кювету, откидную крышку, включил проигрыватель.
Открыл визгливо скрипнувшую от трения перекосившуюся дверцу тумбочки, так что, стукнув сочленением петлей, она слегка обвисла, будучи освобожденной из заточения, покопался в стопке старых негнущихся пластинок, нашел искомую, вытащил из обмятого бумажного конверта с круглым вырезом посредине, открывавшим синюю этикетку, дунул на кольцевые бороздки, еще раз сверился с названием, осторожно положил черный диск на резиновый коврик блина, поелозив, пока он не проткнулся в центре никелированным шпеньком, и утвердил звукосниматель на разреженных, шипящих с похрустыванием завитках в начале, с самого краю.
Преодолев начальный шип переката и равномерные щелчки глубокой царапины, любимый полонез Огинского, отвечающий желанию этого неосуществленного парного движения с женой куда-то вперед, вытягиваясь кверху, навстречу неизбежному, полился к нему через пороги половодьем звуков, отворяя шлюзы души, чтобы вода могла объять ее до сердца, передав информацию.
Умеренный темп музыки, мягкие минорные тона обволакивали, смежая тяжелые набрякшие веки. В глазах медленно угасал свет, все более разбегаясь от темнеющего центра белого шара к окраинам, истончаясь во все медленнее пульсирующий ярко-желтый тороид…
Кольцо лежало на расписанном крупными чайными розами черном лаковом подносе – там, куда она, аккуратно, как все, что делала, и решительно сняв с пальца, положила его на лилово-розовые лепестки. Уходя.
Наступало утро, бессмысленно тикающее кругло выпуклым стеклянным пузом самодовольного, барски откинувшегося на разлетных одутловатых ножках, никелированного будильника с масляно-коричневой тюбетейкой кнопки звонка, выжидающего своего часа и вечно трезвонящего не вовремя – когда еще, до рассвета, так хочется спать. Очередное зимнее утро, когда так рано, что еще совсем темно.
Хотя и пора собираться на работу. Они проговорили всю ночь, и теперь нужно, нужно что-то делать, чтобы… Чтобы что?.. Чтобы она осталась… Задержать ее…
Павел видел ее в темноте, глаза давно привыкли к тусклым затененным краскам, на которых выделялось ее бледное лицо. Вот она – не смотрела на него, прижав щеку к плечу. Отвернулась, хотя он держал ее за выставленные в защиту вперед плечи. Открытые острые тонкие ключицы торчали из впадин светлой блузки беспомощно и беззащитно.
«Подожди, ну что же ты, нельзя же так… Ну перестань. Я тебя прошу…»
Прижавшись спиной к стене, Ася стояла непреклонная, она уже все решила и отстраняла его нетерпеливо, раздраженно, нервно.
«Все! Все, я тебе говорю, все сказала! Пропусти меня!..»
Комната осветилась: он зажег свет. За окном – чернильная чернота бесприютной пустоты одиночества.
Он не давал ей пройти. Она уже в пальто, старом синем пальто, отрешенно распахнутом после стольких попыток застегнуть, срывая пальцы друг друга, круглые крупные костяные пуговицы, когда он не чувствовал ее острых, в бессилии осознанно причиняющих неосознаваемую им боль, ногтей, – сбившиеся от борьбы горячие волосы выбиваются из-под пушистой серой шерстяной шали с длинными сосульками бахромы, в руках обвисла дорожная сумка, которой она защищалась, не давая ему приблизиться. Он втащил ее назад из коридора сколько-то бесконечных часов назад…
«Асенька, родная, послушай, ну услышь меня… Я… Ну я…»
«Я – последняя буква алфавита, – осадила она его словно беззастенчивого настырного ученика. – Хватит! Уже все слышала! Я устала тебя слушать! Я всегда тебя слушала. Оставь меня. Одного только прошу… Дай мне пройти!»
«Но ведь не было ничего, – бездумно повторял он, не в силах сойти с заезженной пластинки, – правда, Ася… Погоди, стой, остановись… Ну погоди же».
«Не было? Да? Она здесь не была?.. С тобой. Она сюда не заходила? Ты не приводил сюда эту сучку свою?! Я хочу уйти, не мешай мне… Ты слышишь или нет?! Посторонись… Не прикасайся. Ты мне противен. Убери свои руки!..»
Ася отошла, скользнула по стене, отскочив от него, – он ослабил хватку.
«Танцевать он собрался!»
Еще слышалась ей давно прерванная мелодия, отброшенная с резью разрыва сердца скрипящим криком иглы. Она ударила наотмашь по доселе безраздельно растекавшейся музыке, вошла и увидела: он с любовницей. Замерла в дверях, слепым шагом в тумане, не глядя на них, сидевших в кресле, сплетенных жаром, прошла боком – и тишина рассыпалась в ушах шумом крови.
Нет, он запер входную дверь – не услышал, токуя, поворотов ключа, нежданного прихода.
Невидящими, ненавидящими глазами она смотрела в беспросветную мглу впереди. Вольный ветер гудел в подворотне, и хлопал, стремясь вырваться, лист плохо закрепленного кровельного железа на крыше котельной, а в окно, зачем-то стремясь в тепло, обреченно бился беспомощный снег.
«Асенька, я прошу тебя…»
«И я не видела, как она смотрела на тебя? Наверное, уже видела себя здесь хозяйкой…»
«Это совсем не так…»
Павел приблизился к жене, зажимая в угол. Он пытался поймать ее узкую белую трепетавшую птицу руки с тонкой косточкой на запястье.
«Все равно уйду, пусти! Мне ничего не нужно от тебя, и деньги мне твои не нужны, пусть все будет твоим, все, чего ты добивался, а я уйду в чем была. Мне ничего не надо. Можешь возить своих сучек кататься… Отойди!»
«Куда же ты пойдешь?.. В такую погоду. Ты замерзнешь».
«Тебе-то что?..»
«Не говори так…»
Неприступная Ася дернула головой, откинула бахрому шали и отрезала:
«Уеду к маме. И ты этому не помешаешь. Все, все закончилось!.. Пойми наконец. Я ничего не хочу начинать заново! Опять!.. Ты это слышишь, до тебя доходит?!»
«Асенька, умоляю тебя… Прости. Я тебе объясню. Прости меня. Останься…»
Он опустился перед ней и, не давая двинуться, крепко обхватил ее бедра, наклонив повинную голову. Ася не отстранилась, ей некуда было отойти.
«Когда я пришла, она, значит, не сидела у тебя на коленях? Ты… – Она попыталась вырваться, ткнула его острой коленной чашечкой в бесчувственное лицо. – Видеть тебя не могу».
«Ася… Родная моя. Единственная моя».
«И ты ее не целовал?.. Ты мне омерзителен. Бабник. Ты же старый для этой девочки, ты же уже… Как ты мог… Будь счастлив!»
И еще долго бы продолжался этот марафон бесконечных упреков и мольб, как бесполезная работа по очинке выглядящего на вид целым карандаша, грифель которого внутри деревянного тела весь изломан на мелкие частицы – от удара ли или от изгиба, когда была пройдена точка возвратной, не причиняющей вреда упругости материала – так, что при каждом появлении из-под обрезанных стружек головки стержня тот выпадал при попытке письма либо легко вынимался, заставляя начинать все заново.
Если бы из прихожей не донесся шорох и что-то не зашелестело. Ася вскрикнула испуганно:
«Миша… Проснулся… Он все слышал! Господи, он все слышал!»
Она схватилась за голову, сжала ее, спасаясь от обручем охватившей боли; Павел вскочил и выбежал из комнаты, его голос донесся из коридора:
«Юра!.. Маленький, что ты тут делаешь, почему ты сидишь на полу, он же холодный?.. Ты же заболеешь… Разве здесь можно читать… в темноте… Пойдем, родненький… Сейчас я тебя согрею. Возьмем книжку, возьмем…»