Земля обетованная

Эмма впорхнула, как сказочная фея. В помещении даже посветлело. Многие старые дамы кивали ей в знак приветствия. Большинство из них она, по-видимому, знала — по имени или хотя бы в лицо.

— Ну-с, — сказала она, садясь напротив него и грея руки о большую белую кружку с кофе. — Рада тебя видеть.

Лестер опасливо улыбнулся. Но Эмма сказала это без всякой задней мысли. Она воспользовалась несколькими минутами одиночества, чтобы прийти в равновесие.

— Я, помню, ходил как-то на праздник всех святых, — сказал Лестер. — Это когда свечи и тыквы, да?

— Да.

— В католической церкви. В Тэрстоне. У них там монахини есть. Они организовали молодежный клуб; туда и некатоликов пускали, но ходили в него главным образом ребята из католических семей. У них была футбольная команда и команда легкоатлетов.

— Ты, говорят, в атлетике отличался. Это правда?

— Правда. Что было, то было. Так вот, они устроили как-то у себя праздник всех святых. Свечки и тыквы, честь по чести. — По ходу разговора его лицо теряло затравленное, настороженное выражение; перед Эммой снова сидел несговорчивый и легкоранимый человек, которого она однажды полюбила. И бессмысленно делать вид, будто что-то изменилось. — Мне понравилось. Ей-богу! Свечку, понятно, пришлось стянуть у кого-то. Но свет-то был потушен. А тыквенные маски освещались изнутри. Забавно, чего только не запоминается!

— Знаешь что — приходи на наш праздник сегодня вечером.

— Ну что ты, Эмма, теперь мне это не по возрасту.

— Познакомился бы с ребятами, — сказала она. — У некоторых просто отличные данные — особенно у малышей из Вест-Индии. У нас как раз ищут кого-нибудь, кто мог бы организовать спортивную группу.

— Команду легкоатлетов, — поправил ее Лестер.

— Вот именно. У человека, который за ними смотрит, и без того много всяких дел. Но он уверяет, — вдохновенно говорила Эмма, сочиняя без зазрения совести, — что, если бы этими мальчишками занялся кто-то знающий, все бы просто ахнули.

— Нужно только не зевать и присматриваться, — сказал Лестер. — Взять хотя бы Джона Конте, Мориса Хоупа, Вива Андерсона, Сирила Реджиса, Лори Кеннингэма — все, как один, талантливы. — Он помолчал. — И ведь мальчишки спят и видят, как бы им сделаться легкоатлетами. Я тоже спал и видел. Только меня сманили в профессиональный спорт. В команду бегунов. А такого не прощают. Главное, всей радости, что заработал мальчишкой несколько поганых фунтов.

— Так давай, погляди на них, — наседала Эмма. Лестер попался на крючок. Она сама себе удивлялась, что ее так удачно озарило. Ведь такая работа как раз то, что нужно Лестеру, вполне возможно, что он смог бы тут хорошо себя показать. В ее воображении взаимная выгода росла, расширялась, превращалась в щедрый ливень всесторонних успехов.

— А что, я б не против, — сказал Лестер. — Привести их в божеский вид. Конечно, никаких денег я за это не возьму. Но мне нужны будут спортивные сооружения.

— Мы найдем школу, которая позволит пользоваться ее гимнастическим залом. Ну и потом, можно обратиться к директору колледжа св. Луки, у них есть футбольное поле — не травяное, правда, оно находится под путепроводом. Мне кажется, Марк говорил как-то, что там строят беговую дорожку.

— Какой еще Марк?

— Марк Джеймс. Он общественник, возглавляет детскую секцию в этом районе.

— Ну нет, вмешиваться я никому не позволю.

— Я уверена, что он не станет вмешиваться.

— Вот откуда являются завтрашние чемпионы, — сказал Лестер, оглядывая старые усталые лица. — Вырастают мировые величины как раз в таких вот местах. Что ж, я не против.

— Вот и отлично. — Эмма прикусила язык. Хватит посулов, а то он еще заподозрит что-нибудь. Но в душе она ликовала. Действительно, как здорово она придумала: Лестер будет спасен! Оба они станут на ноги! Болтающиеся без дела мальчишки найдут цель в жизни. Он отберет действительно лучших, в этом она уверена.

— Мэри тоже будет у нас сегодня, — сказала она, — Мэри Таллентайр. Жена Дугласа.

— А она-то с чего?

— Она преподавала тут у нас — на общественных началах. Ее очень хвалили. Летом прекратила занятия, но нас по-прежнему не забывает. Вот комитет и решил пригласить ее.

— Мэри у нас молодец! — сказал Лестер. В жизни он, может, раза два всего и говорил с ней, но подчеркнуть ее принадлежность к семье хотелось.

— Ну, мне пора, — сказала Эмма подчеркнуто бодро.

Лестер хотел спросить, нельзя ли ему переехать к ней. Он представлял себе эту сцену так: Эмма умоляет его поселиться с ней, и он, поломавшись, соглашается…

исключительно, чтобы сделать ей удовольствие, но, конечно, сохраняя полную независимость. Теперь, когда она собралась уходить, он почувствовал себя обобранным. Ее приветливость, даже за эту короткую встречу, заставила его еще сильнее почувствовать свое сиротство.

— Я провожу тебя.

— Спасибо!

Встречные, глядя на пару, идущую переулками и переходами мимо полуразрушенных домом, думали: «Вот идет эта милая, внимательная к чужим нуждам девушка из Центра и с ней один из ее подопечных». А Эмма думала: «Марку я оставлю записку в «Службе справок», скажу, что не смогу поужинать с ним сегодня, — чтобы не получилось неловко, если Лестер вдруг решит остаться». Лестер же думал: «Команда легкоатлетов — это настоящее дело. Я из них мировых чемпионов сделаю. Но придется им меня слушаться. Они у меня будут работать — и чтоб никаких отговорок, никаких уверток, никакого надувательства. Правила диктую я! И точка!»

— А как маленький Гарри? — спросил он. Вопрос возник вдруг, сам собой.

— Отлично! — ответила Эмма и поцеловала его.

Жениться — что ж, это еще не худшее, решил Лестер и взял Эмму под руку.

7

Дуглас не знал, в какой момент лучше сказать ему. Они сидели один напротив другого, и Дуглас думал: ну конечно, он знает — как он может не знать? Как он может предполагать, что я не помню? Какую игру он ведет? Но Элфи Джавит спокойно продолжал вести свою игру. Это был тот самый продюсер, который остался должен Дугласу две с половиной тысячи фунтов; человек, который подростком торговал с лотка цветами и фруктами, а затем лихо — немного на манер героев комических фильмов — взлетел вверх, прорвавшись сквозь сутолоку шестидесятых годов, и попал в струю экспортируемых Британией за океан талантов, очутился в США, где дружба с Битлзами пропихнула его в круг кинодеятелей, как вампиры жаждущих свежей крови. Он был практичен, словоохотлив, эксцентричен, чертовски самоуверен, громогласен; он совершенно точно знал, что хочет от картины «зритель», что «обыватель», что раскошелившийся на билет «парень» в Канзас-Сити или в Уэйкфилде, и, что не менее важно, считал себя непогрешимым судьей модных направлений. «Юбка мини — это надолго», «Джинсы из моды выходят, но все в них ходят», «Диетические продукты — ерунда!», «Научная фантастика не для картин «экстра-класс», ну и тому подобное. Его карьера была весьма сумбурна: успехи и провалы, взлеты и падения, то денег куры не клюют, то ни гроша в кармане, причем ни в какой ситуации он не задерживался надолго.

Немного выбивало из равновесия Дугласа и место, где происходила их встреча. Оно находилось в самом сердце Мэйфера, на очаровательной улице, обставленной с обеих сторон роскошными домами начала царствования королевы Виктории; когда-то в этих домах проживала денежная знать Англии, теперь тут разместились конторы. Здесь, в этой самой комнате, Дуглас в конце шестидесятых годов получил свой первый заказ на киносценарий. Заплатили ему две тысячи фунтов — мешок золота по тем временам (хотя теперешние ставки были по меньшей мере в десять раз выше), и он вступил на долгий (в несколько месяцев длиной) путь утонченной пытки, разбередившей в нем самые разнообразные чувства: волнение от того, что соприкоснулся с чудесной машиной, которая подарила ему в юности столько волшебных часов, смятение от того, что не знает, как делать эту работу, растерянность при открытии, что и другие этого, по всей видимости, не знают; виноватое чувство при виде того, сколько требуется денег, от разговоров о деньгах, от обещанных гонораров в будущем, от созерцания нуворишских замашек воротил киношного мира, их жизни с обильными завтраками и еще более обильными обедами, закрытыми кинотеатрами, подогретыми бассейнами, счетами в швейцарских банках и избалованными кинозвездами. Ему отвратительна была пошлость всего этого, вызывала все больше презрения манера держаться, поведение и умственные способности киношной братии; неохотно признавал он и тот факт, что существуют особые, высшие таланты и энергия, которых ему не дано, и сам себе был неприятен потому, что не мог встряхнуться и использовать тот факт, что его зовут в лейтенанты на войну, где верховодят опереточные полковники и тупоголовые генералы. В результате — причем именно это заставило его отступить и порвать с киноиндустрией — он не нашел удовлетворения в работе, мало того, какое-то неприятное, зябкое ощущение поселилось вдруг у него в желудке и не исчезало несколько недель, словно он нарушил какой-то основной закон собственной жизненной схемы и лучшая и нужная часть его «я» решила его же самого выморозить и отбросить. Тем не менее комнату эту он помнил хорошо.