Страница 63 из 71
Характер Елизаветы был соткан из противоречий — ведь она была дочерью Генриха VIII и Анны Болейн. От отца она унаследовала властные манеры, любовь к популярности, умение общаться с простым народом, редкостное бесстрашие и удивительное самообладание. Резкий мужской голос, вспышки неудержимого гнева и гордая надменность — все это перешло к ней от отца. Но вместе с мужественными чертами Тюдоров в ней уживалась изнеженная чувственность, унаследованная от матери Анны Болейн. Елизавета потворствовала всем своим прихотям и до умопомрачения любила роскошь и наслаждения. Она скопила целую гору драгоценностей, а количество ее платьев не поддавалось учету. Была падка на лесть.
Но Филипп помнил, с какой легкостью эта «Иезавель» распутывала хитросплетения его политики. Он знал, что за ее своеволием и легкомыслием кроется стальная воля и острый холодный ум. Тщеславие и капризы Елизаветы не отражались на ее государственных делах. На заседаниях своего Тайного совета эта легкомысленная особа превращалась в хладнокровного и жесткого политика. У себя в кабинете она не нуждалась в комплиментах и не терпела ни малейшей лести. Ее холодный скептический ум никогда не поддавался ни азарту, ни страсти.
Но ничто не вызывало у Филиппа такого отвращения, как бесстыдная лживость, присущая этой женщине. По количеству и наглости обманов она не имела себе равных во всем христианском мире. Она чувствовала себя в своей стихии в лабиринте лжи и интриг. Почти с восхищением думал Филипп о том, что обманывала Елизавета не только ради удовольствия, но и для выигрыша времени, ибо каждый выигранный год увеличивал ее силы. Она умела извлекать пользу даже из своей склонности к роскоши и развлечениям. В час грозной опасности, когда громадный испанский флот приближался к английскому берегу, весь народ оставался спокойным, видя, что его королева днем занимается охотой, а ночами балами и разными забавами.
Но истинное величие этой королевы заключалось в ее почти мистическом влиянии на народ. В одном из отчетов посланника Филиппа в Лондоне рассказывалось о пуританине, которому в припадке раздражения Елизавета приказала отрубить руку. Этот человек поднял свой обрубок прямо на эшафоте и, взмахнув им, воскликнул: «Боже, храни королеву».
Она была совершенно равнодушна к общественному мнению. Ее ничуть не задевали распространявшиеся агентами Филиппа по всей Европе обвинения в безбожии и распутстве. Особенно же бесило Филиппа то, что эта королева равно благожелательно относилась и к протестантам, и к католикам, со снисходительным презрением взирая на ханжество одних и предрассудки других. Для Елизаветы религиозные взгляды имели лишь политическое значение, и она была вполне согласна с Генрихом IV, что Париж стоит обедни. Как же Филипп ненавидел их обоих!
Он сделал усилие и изгнал образы ненавистных врагов из своей памяти. Не подобает королю омрачать ненавистью душу в свой смертный час. Бесшумно возник у его ложа лейб-медик:
— Сколько у меня еще времени?
Филиппу было тяжело говорить, и каждое произнесенное слово давалось ему с трудом.
— Два часа, государь.
Он велел приступить к святому миропомазанию, церемониалу, подводящему итог его строгой праведной жизни. Ему подстригли волосы и ногти, дабы он в достойном виде принял таинство. У ложа собрались свидетели священной церемонии: приор-исповедник, королевский капеллан, мажордом, министры и высшая знать. Архиепископ Толедский под монотонное чтение молитв совершил ритуал, черпая из серебряного сосуда освященный самим папой елей.
Взглядом король нашел своего единственного сына Филиппа, слабовольного, не обремененного талантами. Все, что осталось ему от четырех браков. После смерти инфанта дона Карлоса Филипп Второй женился четвертым браком на своей двоюродной племяннице Анне Австрийской, дочери императора — кузена Максимилиана Второго. Всего у этой четы родилось пятеро детей, но выжил лишь четвертый ребенок, сын Филипп. Когда он появился на свет, отцу шел уже 51-й год. Филипп Второй сказал о нем: «Господь, которому угодно было даровать мне столько владений, отказал мне в сыне, способном ими управлять. Боюсь, что им самим будут управлять другие. Но что поделаешь, если Господу угодно возложить на хилые плечи этого инфанта столь тяжкое бремя».
В последнее время Филипп все чаще вспоминал своего единокровного брата Хуана. Когда-то он завидовал его славе, видел в нем опасного соперника. Дон Хуан был устранен по его приказу, и теперь, умирая, Филипп сожалел об этом. Вот кто сумел бы сохранить величие Испании. Но что сделано, то сделано.
— Инфант, — тихо произнес Филипп.
— Я здесь, отец, — сказал инфант, преклонив колено перед королевским ложем.
— Ты продолжишь войну с Англией или заключишь мир?
Голос Филиппа прерывался, и принц с трудом расслышал, что он сказал.
— Как вам будет угодно, отец.
«Дон Хуан не так бы мне отвечал», — подумал Филипп и закрыл глаза. Светильники у его ложа текли и блистали, но не могли рассеять наступившую ночную мглу своими огненными языками.
«Отходит», — услышал он голос своего лейб-медика, прежде чем душа покинула тело и унеслась туда, откуда нет возврата…
После ухода Филиппа Второго начался закат имперского величия Испании, растянувшийся на целое столетие. При этом короле маленький провинциальный городок Мадрид, расположенный на пустынном и бесплодном кастильском нагорье, стал столицей великой державы, а королевский дворец Эскориал превратился в символ испанского абсолютизма.
Здесь Филипп проводил большую часть времени. Здесь зрели его замыслы. Здесь он основал библиотеку — одну из лучших в Европе — и великолепную картинную галерею. Отсюда он руководил всеми правительственными институциями. В своем небольшом кабинете, куда имели доступ лишь несколько особо доверенных лиц, Филипп разбирал бумаги и вел обширную деловую переписку. При нем бюрократический аппарат разросся до неимоверных размеров. Он никому не доверял и старался лично контролировать все пружины власти, что неизбежно приводило к недостаточной эффективности в управлении.
Филипп Второй был монархом нового времени, вершителем закона и правосудия, недосягаемым, всевидящим и всемогущим. Его личность историки оценивают по-разному. Одни считают его монстром, отягощенным всевозможными пороками. Другие отмечают, что он был не только фанатичным католиком, но и широко образованным человеком, покровителем искусств. Надменный и замкнутый, строго придерживавшийся установленных им самим правил придворного этикета, он хорошо относился к своим слугам и терпимо — к человеческим слабостям. Один из придворных летописцев сравнил немощное тело Филиппа с узкой и тесной клеткой, где томился дух, для которого была мала вся небесная сфера.
С кончиной Филиппа Второго испанский золотой век, так называемый Pax Ispanica, не закончился. Наивысшего духовного рассвета Испания достигла именно при его преемнике Филиппе Третьем, хоть он и считается монархом слабым и безвольным. Его легкомыслие и неспособность к умственному труду выявились еще когда он был инфантом. Филиппа интересовали лишь охота да придворные празднества. Все дела управления этот веселый король передал своему фавориту герцогу Дерме, который со сворой своих прихлебателей вконец опустошил и без того скудную казну. Пришлось выдумывать и вводить новые налоги и должности. Дело доходило до абсурда. В Эскориале, например, появилась должность хранителя королевских светильников. Отныне только гранд, заплативший за эту должность большие деньги, имел право зажигать во дворце светильники. Если же его по какой-либо причине не было на месте, то даже королю приходилось сидеть в темноте. Маршал Басомпьер рассказал в своих воспоминаниях, что Филипп Третий умер оттого, что угорел, сидя у камина, так как придворные не успели своевременно найти единственного гранда, который имел право двигать кресло короля.
Удивительнее всего то, что при таком бездарном короле Испания сохраняла свое духовное величие еще несколько десятилетий. Правда, этому содействовал целый ряд обстоятельств. Франция, главная соперница империи Габсбургов, была ослаблена длительными религиозными войнами в период заката дома Валуа. Когда вождь гугенотов Генрих Наваррский в 1589 году стал королем и поменял веру («Париж стоит обедни»), непосредственная угроза раскола страны миновала, но на возвращение Франции в ранг великой державы ушли долгие годы.