Хроники времен Сервантеса

Но особое восхищение вызывал у него Ювенал. Суровый стоик, мастер сатиры, бичующей пороки, духовную нищету и убожество Рима периода упадка. Особенно ему импонировала в Ювенале его привязанность к ненавидимому им Риму.

Ощущение «odi et amo» (люблю и ненавижу) было присуще и самому Сервантесу в отношении Испании. Он многое в ней не любил и в то же время был глубоко к ней привязан.

Но нужно было что-то предпринимать в связи с отлучением от церкви. Сама анафема его не смутила. Годы пылкой юношеской веры остались позади. К церковным ритуалам он был теперь равнодушен. Цену же елейному благочестию корыстолюбивых и порочных священнослужителей знал хорошо. Но в Испании был немыслим отлученный от церкви чиновник.

С давних театральных времен был у Сервантеса приятель Фернандо де Сильва, несостоявшийся актер. Несколько раз он играл второстепенные роли в его пьесах и испытывал к Мигелю чувство, похожее на уважение. Уйдя из театра, де Сильва поступил на службу в инквизицию и со временем занял там важную должность. Этот мрачный субъект к Сервантесу был, похоже, искренне привязан. Он не носил сутаны, одет был по-городскому. На груди его красовался большой серебряный крест. Мигелю он так обрадовался, что пригласил его отобедать в превосходном ресторанчике «Греческая вдова». Отдав должное кулинарии и выслушав его историю, де Сильва сказал: «Крепко же вы влипли, дон Мигель. Тот, кто посягает на имущество церкви, совершает с ее точки зрения смертный грех и должен подвергнуться суровой каре. Но думаю, что мне удастся все уладить». Прошло пять дней, и де Сильва сообщил Сервантесу, что его отлучение от церкви аннулировано.

Но радость продолжалась недолго. Его не оставляли в покое. До него решили добраться, и он получил приглашение на испытание крови в Палату расовой чистоты. Пришлось снова обратиться к де Сильве. Они вновь встретились в «Греческой вдове». Был вечер, и де Сильва заказал легкий ужин с вином. Выслушав Сервантеса, он сожалением пожал плечами:

— На это учреждение мое влияние не распространяется. Тут уж я бессилен. Но ведь вам, дон Мигель, будет не сложно и самому доказать, что вы происходите из старинного христианского рода, четыре последних поколения которого свободны от примеси иудейской крови. Не так ли?

— Доказать? Боюсь, что это будет нелегко. По отцовской линии у меня все в порядке. Но со стороны матери некоторых документов не хватает. К этому могут придраться.

— Ну, тогда вам придется расписать судьям свое участие в битвах за нашу святую веру. Рассказать о Лепанто, о том, как героически вы вели себя в алжирском плену. Думаю, они примут это во внимание.

— Именно этого мне и не хочется делать.

— Почему? — удивился де Сильва.

— Противно. Знаете, в чем для меня признак счастья и гармонии? В том, чтобы никому и ничего не нужно было объяснять и доказывать.

В этот день двенадцать монахов — все доминиканцы, члены верховного совета Палаты чистоты, собрались на очередное рабочее заседание за массивным столом в помещении с низким сводчатым потолком. Была середина марта, но в Мадриде, расположенном на высоте восьмисот метров, устойчиво сохранялась холодная погода, поддерживаемая ледяным ветром с гор. В помещении было холодно, несмотря на четыре раскаленные жаровни. Сквозь узкие, похожие на бойницы окна дневной свет проникал сюда скупо и как бы нехотя. Через зарешеченное окно можно было разглядеть устремленный ввысь минарет католического собора, на кровле которого возвышалась строгая фигура Христа. Но, тем не менее, величественно-изящное сооружение оставалось неповторимо восточным. Все, что было ценного и прекрасного в этой стране, коренилось в культуре Востока. Мавры и иудеи дали Испании то, чем она так гордилась: мавры — красоту, иудеи — знание и мудрость.

Председатель, доминиканский монах лет шестидесяти, полноватый и немного сутулый, с движениями размеренными и неторопливыми, поднял голову от бумаг и посмотрел на Сервантеса взглядом спокойным и внимательным.

— Знаете ли вы латынь, — спросил он, — или хотите чтобы предварительное постановление было зачитано на понятном вам языке?

— Латынь меня не затруднит.

Председатель кивнул и стал читать монотонным голосом:

«По предписанию церковных властей и с соблюдением всех установленных правил назначается тщательное изучение происхождения провиантского и налогового комиссара на королевской службе Мигеля де Сервантеса Сааведра, сына Родриго де Сервантеса Сааведра и Элеоноры де Сервантес Кортинас, родившегося от их брака в Алькала-де-Энарес, крещенного там в церкви Санта-Мария ла Майор 9 октября 1547 года…»

И вдруг произошло неожиданное. Один из судей — тот, кто сидел по правую руку от председателя, воскликнул: «Дон Мигель!» — и чуть не опрокинув стол, бросился Сервантесу на шею. «Не выдавай меня, и я тебя спасу», — шепнул он ему на ухо. С содроганием Мигель узнал Вонючего.

— Вонючий, — громко и радостно произнес он. — Я вижу, ты неплохо устроился. Помнишь горшочек масла?

— Что это значит, доктор де Пас, — удивленно спросил председатель. — Почему этот человек назвал вас вонючим? И о каком масле идет речь? Вы его знаете?

Вонючий понимал, что его единственный шанс на спасение заключается в том, чтобы не дать Сервантесу говорить. Если он расскажет про выдачу алжирским палачам шестидесяти христиан в Алжире, то всему конец. Почетную должность судьи у него отнимут, а его самого сгноят в инквизиционной тюрьме.

— Это шутка, высокочтимый председатель, обычное дело между друзьями, — начал он, пожелтев от страха. — Мы всегда шутим про горшочек масла. С этим связана одна история, произошедшая в алжирском плену. Дон Мигель — мой друг. В алжирской неволе мы с ним были неразлучны. Если бы я заранее знал, что им заинтересовалась святая инквизиция, то я, разумеется, избавил бы почтенных судей от лишнего труда. Ведь кто-кто, а дон Мигель вне всяких подозрений. Я за него головой ручаюсь. Многократно испытанный божий воин, герой многих сражений за веру. Покажите почтенным судьям вашу руку, которой вы пожертвовали в бою при Лепанто, дон Мигель. Сервантес Сааведра, почтенные сеньоры, принадлежит к безупречному, древнему, ничем не запятнанному христианскому роду, на протяжении восьми столетий доказывавшему свою доблесть во всех битвах за веру Христову. Я предлагаю немедленно прекратить испытание и извинится перед доном Мигелем за то, что его потревожили напрасно.

Вонючий замолчал и опасливо посмотрел на Сервантеса. Удовлетворен ли его враг? Молчали и судьи. Все понимали, что тут что-то неладно. Но, с другой стороны, не было оснований не верить доктору де Пасу. Его, правда, повсеместно терпеть не могли, но одновременно с этим и боялись. Знали, что он способен на любую пакость.

Сервантес колебался. Велико было искушение изобличить этого негодяя, чтобы воздалось ему по делам его. Но он преодолел это неблагоразумное, хоть и вполне естественное желание.

— Вы свободны, дон Мигель, — произнес председатель. — Извините, что побеспокоили вас.

Без единого слова покинул Сервантес зал.

Как проклятый, тащится Серантес по горестным дорогам своей судьбы. Он взыскивает налоги, конфискует зерно, ссорится с местными властями, отбивается от нападений разъяренных крестьян. Он изнемогает под бременем сострадания, усталости и тоски. Радость жизни давно исчезла. Притупились чувства. Бесконечное множество того, что он видел и пережил, растворилось где-то в недрах памяти, избавив его от тягостных воспоминаний. Осталось лишь стремление перестать заботиться о деньгах, о благополучии своих близких и превратиться в простого бродягу, бесчувственного, как земля, по которой ходишь.

Все это было бы невыносимым, если бы он не ощущал в себе нереализованную способность иного осмысления жизни. Всем своим естеством чувствовал Сервантес, что рано или поздно эта способность проявится и, как прозрачная река, понесет его к ослепительному свету. Если же этого не произойдет, то и жить незачем.