Страница 5 из 12
Был солистом московской филармонии. Записал с джаз-оркестром Александра Цфасмана песню братьев Покрасс и Василия Лебедева-Кумача «Москва майская» («Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля»), с баритоном Юрием Юровецким – романс Рубинштейна-Лермонтова «Горные вершины», затем громокипящие «Бей барабан» (Никиты Богословского из фильма «Остров сокровищ»), «Чтобы пела страна» (Михаил Раухвенгер и Нина Саксонская). До войны гастролировал и неплохо зарабатывал, не нажив детей, баловал меня. На фронте нашёл новую жену, она в той же бригаде была аккордеонисткой. После войны бедствовал: преподавал вокал любителям в Доме учителя. Любил бильярд, был одним из лучших игроков Центрального Дома Работников Искусств. Юбилейный, к 60-летию, концерт в ЦДРИ завершил трюком: поднял над головой штангу, запел, и когда приятель-акробат сделал на штанге стойку, взял высокую ноту.
Через полгода Ксения Николаевна вновь заявила Соломону: пойдёшь на конкурс в Большой театр. Отец опять за своё: там и без меня теноров более чем достаточно, что мне там делать?! Но она, низкий ей поклон, и в тот раз безапелляционно: пробьёшься!
…
Вновь три тура, около ста претендентов из оперных театров страны, первый тур – на местах, прошедших дальше извещали почтовыми открытками. Во втором и третьем туре все пели на сцене Филиала с оркестром театра, дирижировал Евгений Акулов, ассистент художественного руководителя ГАБТ Николая Голованова, а Николай Семёнович возглавлял приёмную комиссию.
Выпускник консерваторской аспирантуры спел каватину Фауста.
Из всех прошедших в финал певцов в театр приняли четверых.
С ноября 1934-го Соломон Хромченко – стажёр оперной труппы.
Дар небесный
В центре сидит, думаю, вдова прадеда Ханины, чей портрет держат слева мой дед, Матвей Хромченко и справа его, предположу, брат, имени не знаю. Внизу слева сидит Наум, с ним рядом сестра Соня; справа от вдовы Ханины – жена «безымянного» брата Матвея и их дочери, двоюродные сёстры отца. С такой шевелюрой я его никогда не видел – в юности ему даже покупали «поповский» гребень с редкими зубчиками. Комментарий к снимку моей троюродной племянницы Анны Грандель, правнучки Ушера Хромченко, ещё одного сына Ханины: ей бабушка рассказывала, что когда Соломон их навещал, перед тем, как снять шарф, просил закрыть форточку.
Счастье, сказал философ, категория не момента – всей жизни. В согласии с ним я утверждаю, что жизнь отца была счастливой, тем более что могла не раз прерваться. Из бочки с дождевой водой уже пускавшего пузыри малыша успел вытащить родной дядя. О погроме предупредили деда. В Одессе и Киеве юноша не разделил участь сограждан, погибших от тифа и голода.
Страх перед ним навсегда остался в его подсознании: когда в хрущевские времена начались перебои с хлебом, он запаниковал и отправился в булочную закупать сухари. В ответ на моё «Москве это не грозит», насупился: «К счастью, ты не знаешь, что значит голод»…
Не захлебнулся, не был зарезан погромщиками, не умер от голода. Не потому ли, что ему заповедано было петь в лучшем театре страны в ту его Золотую эпоху, когда интерес к высокому искусству был всеобщим и повсеместным. Не просто петь – всего себя настроить на служение дарованному голосу.
Случилось ли ему пережить мгновение узнавания высшей, в детстве дважды нашёптанной тайны или он пел, как птица летает, потому что иного не дано, я не знаю, слова «дар» от него никогда не слышал. (Разве что мог о нём подумать семидесятипятилетним пенсионером, читая в газете «Советская культура» статью Козловского «Дар редкий и прекрасный», к 80-летию Ивана Семеновича «ответив» статьёй в «Московской правде» с таким же названием).
Но все свои певческие десятилетия прожил так, как если бы однажды осенило.
Долгожителей в его роду не было, но и жаловаться на здоровье наследник не мог. Поэтому заботился о нём лишь как певец. Даже в ненастную погоду любил, закрыв горло шарфом, молча гулять рядом с домом по тихим переулкам, в отпуск уезжал на климатически полезное для певца крымское побережье: заплывал подальше от берега и полоскал горло чистой морской водой (кто-то посоветовал).
Слева направо: виолончелист Борис Реентович, неизменный многие годы директор касс ГАБТа Михаил Лахман – он умел на торжественных собраниях, спектаклях, концертах так рассадить партийно-правительственную номенклатуру, что все были довольны, потому его, уже еле ноги волочившего, до последних дней не отпускали на пенсию, – и отец. На фото нет Ивана Петрова, совместившего «обслуживание» пионеров со свадебным путешествием, с чем его все поздравляли: в это время игрок команды мастеров «Локомотива» (до поступления в театр) царил на волейбольной площадке.
Он не занимался тем, что называется физкультурой – хватало дыхательной гимнастики во время пения. Не курил; однажды «выступил» перед моими друзьями, выдыхая дым через белоснежный носовой платок и демонстрируя желтым на нём овалом, какую гадость мы поглощаем. В дни рождений своего или друзей, в «красные дни» календаря позволял себе бокал шампанского или сухого вина, или рюмку коньяка[9].
Всё для того, чтобы десять рабочих месяцев ежедневно быть в форме. Потому что и спектаклей с его фамилией на афише хватало (норма для заслуженных артистов республики – 12 в месяц), а Великие, с кем он пел в очередь, могли известить о «недомогании» по телефону утром. Например, 2-го января 1954-го ему пришлось выйти на сцену в партии Фауста, хотя три года её не пел, в итоге ему в личное дело вписал очередную благодарность зам.директора театра Никандр Ханаев (тогда он, народный артист СССР, был уже пенсионером и на сцену не выходил). Так что знавшая его с киевского института Наталья Шпиллер – как-то вспомнив братьев, сказала дочери, актрисе Марии Кнушевицкой: они были первачами и нас, младших, не замечали – не преувеличила, назвав его «фанатик строгого режима»!
Однако на пятом десятке жизни пришлось ему изменить отношение к физическим упражнениям.
В юности он упал спиной на камень, повредил позвоночник, какое-то время пришлось даже в корсете ходить. Обошлось, но спустя годы старая травма о себе напомнила. Лучшие на то время доктора прописывали лекарства, рекомендовали бальнеологические курорты, но уже начали болеть и колени, и другие суставы. Отец совсем было отчаялся, но нашёлся врач (подозреваю, не самый именитый):
– Никакие лекарства и курорты Вам, уважаемый артист, не помогут, и грозит Вам не просто сутулость, с ней театральные портные справятся, а сгорбленная спина. Но сохранить стройность, а может и боль уменьшить, Вы можете, средство для этого одно – ежедневные упражнения на гибкость.
Что означал врачебный прогноз-приговор, отец знал: один сотрудник театра с таким же диагнозом передвигался, согнувшись в три погибели. Отцу же на сцену надо было выходить в амплуа героя-любовника, моложавого, стройного, готового в любой момент пасть на колени перед очередной прелестницей.
Тем же вечером мама достала с антресолей старую штору, он постелил её вместо коврика и стал делать рекомендованные упражнения трижды в день – утром, днём и, когда не было спектакля или концерта, вечером.
9
Мне известно единственное исключение. После очередного зимой 1947-го концерта в госпитале – артисты и после войны считали выступления перед тяжелоранеными своим долгом – он, позвонив маме, услышал: только что по радио сообщили, что они с Петром Селивановым, также участником того концерта, удостоены звания Заслуженного артиста республики. На радостях друзья приняли на грудь с избытком – госпитали не страдали от отсутствия спирта… – и пошли домой по аллее вдоль Ленинградского проспекта, горланя всё, что вспоминалось, и никакой тебе простуды! Много лет позже я оказался за столом с молодыми тенорами ГАБТа, сменившими отправленную на пенсию гвардию. Меня, привыкшего к отцовской аскезе, поразило ими выпитое и выкуренное, а когда они по просьбе хозяйки ещё и запели, я не выдержал: хотя бы горло поберегите! Да ладно, они отмахнулись, петь столько, сколько твой папаша, никто из нас не сможет, а на наш век голоса хватит…